— Ах, да, — понимающе шепчет Костыль. — Солдаты. Неправильно говорят, что конфедераты — ближайшие потомки прежних. Они под прежних только рядятся, а вот армейцы… Истинные сыны. Тогда я, пожалуй, заткну уши. Сегодня будет слишком много смертных криков. Ещё наслушаюсь.
На ярмарке они всегда располагаются скученно — ряд к ряду, лоток к лотку, небольшой, но дружной и взаимопомогающей общностью. Приходить на ярмарку вооружёнными вообще-то запрещено, но у кого-нибудь из армейцев, не участвующих в торговле, а наблюдающих за порядком издалека, сидя на одной из повозок обоза, обязательно висит на плече огнестрел. Всё-таки армейцы идут через леса и болота, где обитают дикие звери, а то и что похуже: в землях армейцев есть по-настоящему ужасные и гиблые места. Поэтому в каждом обозе обязательно находятся стражники. Им единственным разрешается иметь при себе оружие — со скрипом разрешается, конечно, но совет окружных деревенских старейшин не может поступать по-иному. Слишком полезные привозимые армейцами вещи, чтобы не пускать их на ярмарку.
Хотя иногда не пускают. Но армейцы сами бывают в том виноваты. Многие их банды, ведущие полукочевой образ жизни и не желающие трудится на земле, не гнушаются грабежом, присваиванием, а то и насилием. Жертвами часто становятся захудалые деревеньки на самом краю тех земель, которые принято именовать центральными. Армейские общины каждый раз яростно открещиваются от действий своих варварских сородичей, но это помогает не всегда — и, когда недовольство совета старейшин достигает определенной силы, торговый путь для армейцев закрывается. Подобное несёт убыток всем, но грабежи и разбой на определённый срок перестают угрожать обитателям приграничья. На определённый срок, не навсегда. Так мы и сосуществуем.
Я бреду между рядов. Проталкиваясь через шумную толпу, стараясь не наступить на чужую ногу или край балахона, обоняя запахи от переносных жаровен и печей, где готовятся свежие пирожки, калачи, булки и баранки, мясо и овощи, каши и суп. Дети носятся вокруг, хохоча и взвизгивая, ныряют под прилавками и путаются в ткани шатров. Где-то бряцает металл и грохочет об наковальню молот — это кузнецы на потеху публике демонстрируют свои умения. Ржут лошади. Стайки девушек хихикают у прилавков с украшениями: бусами из ягод и орехов, плетёными из кожи браслетами, деревянными и костяными серьгами, колечками, оберегами и амулетами. Самые редкие и дорогие — изделия из ракушек и застывшей смолы. Практически недоступные — изделия, сотворённые прежними. Однажды мне довелось подержать в руках одно такое: кольцо вроде как из железа, но названное торговцем «серебряным», с крупным, гладким, многогранным камнем, холодным, как ключевая вода или лёд. Торговец, родом из армейцев, был дружелюбным и поведал мне, что за такое кольцо можно выменять стадо коров. Хотел бы я посмотреть на того чудака, который на это решится, но по вполне естественным причинам не смогу. Нет у нас настолько богатых, как у меня — зрения.
Знаю, что каждая из этих смеющихся ветрениц отдала бы полжизни, чтобы нацепить такое колечко. Этим, помнится, тогдашний армеец и воспользовался — меняя возможность примерить на поцелуй. Благовоспитанное смущение девушек очень хорошо сочеталось с согласием. Армеец был не промах. Хорошо ещё, что от меня ничего такого не требовал.
А здесь предлагают ткани — белёный холст, полотно, льняные рубашки. Некоторые рубашки выкрашены вытяжкой из трав, коры, сока, цветов и овощной шелухи, что тоже ощутимо на нюх. Щеголять в таких, цветастых, любят подростки и парни. У восточной и южной оконечности центральных земель это всеобщее повальное увлечение, до нас только-только доходит. А девушки там, говорят, не носят кос — обрезают волосы по плечи. По мне, так это неправильно, неудобно. За что их хватать и дёргать — за уши?
Расписная посуда: чашки, миски, ложки, туеса. Плетёные корзины различных размеров. Черпаки, поварёшки, лопаточки. Глиняные горшки, иные все в глазури. Горшечники особенно ревностно оберегают свой товар, шугая разыгравшихся детей и любителей потолкаться. Разобьёт кто-нибудь горшок случайно — поднимется вой до небес. Поэтому горшки я стараюсь обходить стороной: на слепого, если эту мою особенность заметят, легко свалить все шишки.
Одни из моих любимых рядов — со свистульками и свирелями. Заманивая покупателей, льется от них мелодия — то весёлая, озорная и звонкая, от которой ноги готовы пуститься в пляс, а губы сами растягиваются в улыбке, то печальная, горькая, тянущая, выбивающая из тайных и тихих сердечных глубин слёзы и тоску. Есть на лотках и губные гармошки. Они тоже умеют и плакать, и радоваться. Я могу вырезать свирель и сам — мало ли у нас растёт орешника, но эти, отполированные, разрисованные и узорчатые, маленькие и большие, притягивают тем, что, словно завёрнутый подарок, содержат в себе уже приготовленную для кого-то песню. Каждому — свою, личную, неизвестную, пока не вдохнёшь в неё жизнь своими ртом и лёгкими. Вырезая сам, уже знаешь, как зазвучит. Тут — до какого-то времени тайна.
