Армейцы в основном привозят железо: то, которое блестит и украшает, то, из которого куют плуги, серпы и лопаты, то, которое отлито в виде фигурок — людей, зверей, цветов, деревьев, странных домов и древних повозок и вроде бы бесполезно, но ценится коллекционерам, а потому раскупается влёт. И, конечно, то, которым можно защищаться и убивать. Вторые мои любимые ряды — здесь. Я замираю у прилавка, что притягивает своим колющим, грубым солдатским духом. Это ножи, топоры и обоюдоострые клинки. Сохранённые, былых времен работы прежних, некоторые с вырезанными на лезвии или рукоятке непонятными буквами и символами. Такие ножи берут чаще не для охоты или повседневной носки, а для значимости. «Повыпендриваться», как сказала бы Лада. Признаком достатка является несколько подобных, висящих дома на стене. Они ведь и правда стоят немало — не как стадо коров, но, наверное, как добрая четверть.
Рядом лежат и огнестрелы — без патронов, ясное дело. Патроны продаются отдельно. Вот уж что действительно хищное, опасное, окутанное духом легендарной удачи и почти колдовской меткости, идущее в руки не каждому, будь он хоть первым богачом на деревне. Огнестрелы не для хвастовства и красоты, они для дела. Охотник, имеющий армейский стрел, всегда добывает в три раза больше. У папаши когда-то был такой же, пока он его не пропил.
— Нравится? — спрашивает у меня торговец.
— Очень, — честно отвечаю я. Огнестрелы и в самом деле на нюх и на ощупь просто бесподобны — словно трогаешь дремлющую молнию. Я говорю об этом торговцу.
— А то! — подтверждает он. — А каковы в бою… Вижу, ты понимаешь толк в оружии. Подрастёшь, накопишь деньжат, приходи. Я тебя запомню. Скину цену.
Так мне всегда говорят, да и не только мне. Обычная лесть и обещания — сбить цену хотя бы на пару монет у армейцев очень трудно, но оттого и увлекательно.
— Откуда вы их берёте? — снова спрашиваю. — Если не большой секрет, конечно…
— О-о, — в голосе армейца прорезается хитринка. — Ну, только тихонько и только тебе…
Он склоняется ко мне над прилавком, обдавая весельем и терпким пивным духом.
— Склады, — произносит довольно.
— Склады прежних? — догадываюсь я.
— Тшш… не так громко, друже. В точку. Склады, хранилища, старые базы. Что над землёй — давно с ней слилось, что под — сохранилось. Сколько там добра, ты бы видел…
Восторг на моем лице ему нравится — торговец треплет меня по плечу.
— И добра, и тварей, которые на самом этом малиннике свили себе гнездо и сидят, — шепчет он, склоняясь ещё ниже, мне на ухо.
— Тварей? — мой восторг сменяется благоговейным ужасом.
— Похуже равков будут, — торговец делает голос глуше. — С доброго быка размером. А уж отвратительные — жуть! В язвах, в гное, в коросте, с пастью, полной жёлтых клыков, смердящие, как скотомогильник… Человека напополам — для них раз плюнуть. Сам видел: хрусть — и нету. Только брызги по стенам. И — вот…
Он протягивает мне свою руку с закатанным рукавом. Я делаю вид, что смотрю, одновременно щупаю и ойкаю.
— Ну, а ты думал: в склады как на прогулку ходим? Карты прежних и оголтелая смелость, — деловито говорит торговец, — все наши инструменты. Чем и живём. Мы тоже охотники…
Но и книги, и изделия домашнего обихода, и столь ценное стекло, и таинственные, неопознаваемые предметы привозят армейцы из своих лесистых краев. И в лесах есть развалины городов из камня. Вещи, созданные умелыми руками наших предков, громоздятся тут и там, шепчут о себе, рассказывают: на мне писали письма, мной закрывались от солнца, во мне носили воду. Большинство, правда, уже не рассказывают ничего — просто потому, что никто не понимает, для чего они когда-то были нужны. Я стараюсь прикоснуться к каждому предмету, несмотря на иногда звучащие оклики не трогать. А, если что, умею бегать, петляя, — запутаются, не догонят.
Умеющие быть приветливыми и дружелюбными, ровно как и злобными, неприятными, армейцы — торговцы не меньше, чем солдаты. Звон монет они уважают так же, как лязганье скрещённой стали или точный выстрел. Вообще им ничто не мешает сочетать эти оба качества: страсть к деньгам и оружию. Что выходит из подобного союза, можно иногда наблюдать.
Лучше делать это издалека, но не всегда получается.
Пробуждение приносит тяжесть и боль.
Где я?
— Лежи, дуралей, — чья-то рука удерживает меня на месте.
Пшеница и тепло. Та, которую называли Лучик, Луч. Сено, солома, солнечные лапы сквозь стрехи, плотный запах джута и муки. Амбар? Несмотря на увещевания, всё-таки приподнимаюсь на локте и тут же падаю обратно, сражённый дурнотой. На сонную траву у меня всегда было что-то вроде
