«Это оттого, что конфедераты нападут первыми. Оттого, что они сами идут убивать нас. Только я не знаю, что их вынудило».
«Жуткий способ защиты».
«Пророчица не знает другого».
«И её бог. Жуткий бог».
«Какой есть. У прежних был хуже».
«Почему хуже?»
«Он допустил, — Белая кивает в ту сторону, где за рекой стоит каменный город. — А, может, и захотел».
«Но беды прошлого — не оправдание».
Попискивание синиц, лягушачье кваканье, мерное колыханье крон и еловых верхушек. Солнце, уходящее за облака. Уходящее отпущённое время. Белая пришла не оправдываться, а сообщить: скоро они будут вместе.
«Очищение случится для всех».
«А как же кукушка?»
«Кукушка — врушка».
Мальчишки смеются, дети всё-таки рады. В мире за могильными холмами тоже нужна мать.
«Только девочку жалко. Её одурачили, да?»
Белая улыбается. За жалость Лада оборвала бы им уши.
«Ничуть. Она умнее многих. Знает, почему это делает и для чего. А вот я здесь — просто глупая старуха».
У умерших советуются и им каются, но Белая не делает ни того, ни другого. В танцующих неровных лучах снует мошка и бабочки. Белая протягивает руки, опуская ладони на оба холма, тихо поглаживает. Она спокойна.
«А теперь я пойду навестить Свет».
«Приходи ещё, матушка».
«Уже скоро и насовсем. Тут гречишный мед… Костыль всегда собирает хороший».
Юные голоса за спиной сливаются с шорохом листьев. Двое её сыновей, мальчики в одинаковых рубашках из льна, вновь заняты бесконечной игрой.
Прозвище ему дали ни за что — никаким костылем он не пользовался, ног имел две и даже ничуть не хромал. Ну, Костыль и Костыль, спасибо, хоть не Тяпка. Хотя из-за шляпы его могли бы звать Шутом — так иногда именовала Ния. Но очень по-доброму, с любовью. Ещё ей нравилось, как звенели колокольчики. Самый большой колокольчик, жёлтый, словно бы из драгоценного золота прежних, Костыль в конце концов снял и прицепил ей к переднику. Ния бесконечно гладила и полировала его или самим передником, или косынкой. Солнце, говорила она, солнце. Пусть пылает.
Костыль знал, что такое «золото» и кем были прежние. У себя на севере он был тем, кто учит детей читать и писать. Сам он тоже умел, разумеется, и умел прекрасно, только никому не рассказывал, потому что у него были на то свои причины. Знал Костыль и то, и что такое «шахматы», и даже умел в них играть. У Нии была коробка таких, которую она забрала из отцовского дома. Стащила.
— Он не заметил. Думаю, если и знал, что они есть, считал их чем-то вроде неудачных деревянных куколок для самых маленьких.
Что ни говори, мельник всегда был недотёпой.
Костыль научил и жену, и долгими дождливыми вечерами, когда звезды порыжевших листьев липли к окнам, а улицы превращались в один сплошной грязевой ручей, они вдвоем разыгрывали партии. Костыль поддавался, но Ния так ни разу и не выиграла.
— Постарайся, — упрашивал он. — А то мне неловко.
— Не могу, — честно признавалась она. — Потому что нет причины.
Он удивленно смотрел на неё.
— Чтобы стремиться обыграть, — объясняла Ния. — Нужна или обида, или желание самоутвердиться. Я на тебя ни за что не обижена, и мне вовсе не нужно тебе показывать, на что я способна, тем более таким странным способом. Потому что ты и без того это знаешь. То есть, знаешь, что я вкусно готовлю грибы с картошкой. Чем сейчас и займусь. Будешь есть?
Так вышло, что в их маленькой семье ребёнок не появился. Большая ли разница в возрасте, скрыто действующая ли болезнь — но они оставались вдвоём. Со временем Костыль решил, что так даже лучше.
— Я уже стар, скоро умру, а ты бы одна с ним — как?
Ния и сама утешала мужа, но не поэтому.
— Нехороший у нас мир, чтобы приводить в него новые души. Как разбитый горшок, черепки которого склеили воском и по недосмотру поставили у печи. Закинут в печку дров — и всё. Рассыплется окончательно.
Дрова, впрочем, в печке уже были, к тому же облитые чем-то горючим. Оставалось только поднести зажжённую щепу. И щепой для Нии стало то,
