не годится и нужно иметь обо всем совместное суждение и принимать совместные решения. Если бы мы, как многие супружеские пары, были глухи и невнимательны друг к другу, мелкие стычки привели бы нас к крупным ссорам, и наша солидарность бы рушилась. Этого не случилось. Наоборот, наша дружба и наша близость укрепилась. Раза два-три мы, конечно, поцапались, и это сразу кончилось.
Почти каждый день нам приходилось куда-нибудь выходить, так как все друзья хотели нас видеть. У меня отмечена поездка на rue Chardon-Lagache к моему другу и сотруднику профессору Regnier. С ним у меня были очень давние отношения со времени нашей бактериологической работы и о нем нужно будет как-нибудь специально поговорить. В данном случае мы поехали на чашку чая в деревенской обстановке, хотя и в городе: он проживает в большом медицинском учреждении — отдельном павильоне, расположенном в большом саду. И он, и его жена с большим интересом расспрашивали нас обо всем пережитом и удивлялись, что мы сохранили столько оптимизма.
Мы поехали также к моим товарищам по заключению Цейтлиным. Было очень приятно оказаться в этой дружеской атмосфере. Они жили около Porte de Saint-Cloud.[1001] Мы позавтракали с ними в благотворительном еврейском ресторане, организованном несколькими самоотверженными женщинами; потом прогулялись по улицам, разрушенным недавними англо-американскими бомбардировками; посмотрели немецкую оккупацию, особенно сильно выраженную в этих кварталах, а затем поехали в Salle Wagram[1002] — смотреть немецкий антисоветский фильм и антибольшевистскую выставку.
Этот фильм следовало бы показывать: немцы были настолько уверены в победе, что совершенно не стеснялись и показывали свои подвиги, которые теперь не пропустила бы благожелательная к ним американская цензура. Гвоздем на выставке была «печь, в которой в посольстве сжигали трупы убитых». Инсценировка смешная: в печи можно зажарить маленького гуся, но уже хорошая индейка не влезет. Все остальное состояло из агитационных плакатов, нескольких предметов крестьянского обихода и фотографий. Убого, глупо, наивно.
После фильма должен был иметь место митинг с участием тогдашних звезд. Кое-кто из этих господ уже прославился в 1934 году, а сейчас фигурирует в реакционных организациях. На митинге мы не остались. Это было довольно опасно: кто-нибудь мог заинтересоваться нами, и для наших друзей это могло бы плохо кончиться. И так наступила Пасха, которая в том году приходилась на 5 апреля.[1003]
На второй день Пасхи 1942 года, то есть в понедельник 6 апреля, мы сели в автокар и поехали в Acheres,[1004] где Пренан с семейством проводил пасхальные каникулы. Поехали мы, чтобы отдохнуть среди зелени и леса. Этого мы не имели с 1939 года, но каникулы, которые проводили тогда в Erquy, пропали из-за войны. Я уже описывал наше пребывание вне Парижа в июне 1940 года; природа была, но назвать это отдыхом невозможно. Отправляясь в Acheres, мы надеялись также завести там связи, чтобы как-нибудь добывать питание, которого в Париже не хватало.
В Acheres мы бывали и раньше во время наших экскурсий в Foret de Fontainebleau.[1005] Автокар высадил нас на уже знакомом перекрестке у самого дома, занимаемого Пренаном и его семейством. Пренан встретил нас, и мы отправились к нему завтракать, но завтрак не показал, чтобы питание в Acheres было в лучшем положении, чем в Париже. После завтрака мы пошли всем семейством в лес и долго блуждали по песчаным аллеям его хвойной части. Было тепло, даже жарко. Пахло раскаленной хвоей и смолой. От времени до времени попадались ранние грибы. Все это было хорошо для нашей первой цели, но ничего не давало для второй.
К четырем дня, когда мы вернулись из леса, у нас еще не было никаких новых знакомств, а автокар должен был пройти через полчаса. Мы решили остаться, и Пренан повел нас договариваться о ночлеге с M-me Leclerc, предупреждая, что эта дама знаменита своим дурным характером: наших предшественников, рекомендованных ей им же, она выгнала среди ночи вон. Но что было делать?
Дом M-me Leclerc не был ни в какой мере деревенским: вполне благоустроенное жилище, поддерживавшееся в абсолютном порядке. Сама она тоже отнюдь не походила на деревенскую женщину: очень пожилая городская дама с культурной речью, бывшая блондинка с выцветшими голубыми глазами и очень тихим голосом. Она очень внимательно осмотрела нас и сказала Пренану: «Хорошо, я согласна. Вы знаете мои условия?» — «Знаю», — ответил он. «Вы предупредили ваших друзей о том, что я допускаю и чего не допускаю?» — «Предупредил». — «Ладно, я сейчас покажу вам комнату, постелю в ней постель и вытоплю, потому что ночи холодные».
Мы сейчас же обратились с вопросом о продовольствии: уже этим вечером нам очень хотелось есть у себя и не обременять Пренана. M-me Leclerc ответила, что она может дать нам овощей, яиц, немного хлеба и что ее дочь, которая вот-вот вернется от друзей, достанет кролика и молока. Пренан со своей стороны сказал, что завтра утром мы пройдем с ним в соседнюю деревушку Meun и там у торговца маслом Loiseau достанем сыра и масла. Таким образом ближайший вопрос о питании был разрешен, и мы снова пошли гулять. Немцев в деревне не было, хотя по дорогам сновали их мотоциклетки.
Вернувшись, мы познакомились с дочерью M-me Leclerc, недурной собой девицей лет тридцати; она работала в городе как секретарша и сейчас проводила три дня каникул у матери. Кролик был налицо, молоко тоже, яйца тоже. Мы быстро почистили овощи и поставили варить кроличий суп в кухне у M-me Leclerc. В комнате, очень уютной, пылал камин. Хозяйки были очень любезны, и в этот момент мы не понимали, чем M-me Leclerc могла заслужить такую репутацию. Решили остаться до утра четверга, который был обязательным днем для еженедельной явки в комиссариат. Иных дел в городе у нас до четверга не было.
Вечером, после обеда, мы решили пройтись по свежему воздуху. Это был один из самых приятных вечеров того года. Вдали кричала кукушка и напоминала многое забытое и безвозвратно ушедшее. Темневшее небо было изумительно красиво. Нас охватывало чувство покоя и какой-то странной
