для разворовывания посылок, и, прежде чем попасться, эти господа присвоили несколько тысяч посылок, предназначавшихся для заключенных). Кроме того, мы хотели купить некоторые вещи. Сделав это, мы пошли к лагерю, повидали Nachtigal и попросили у него свидания с Филоненко.
Филоненко был приведен, и мы с ним полчаса разговаривали. Я сказал ему просто, что жена надеется в скором времени добиться его освобождения и, таким образом, иные проекты отпадают. Упомянул, что Трахтерев присутствовал при разговоре, и это ему явно не понравилось. Тогда я был вынужден сказать, что таково было категорическое требование его супруги. Мы поговорили о лагерных новостях, и он сообщил, что у Бунакова произошло ущемление грыжи и его в очень тяжелом состоянии перевели для операции в госпиталь в Compiegne.
Мы решили постараться повидать Бунакова. Это оказалось очень нелегко: врачи боялись дать разрешение. Тогда одна из сиделок шепнула нам, что с двух часов дня начинается дежурство врача, который, может быть, окажется смелее и отзывчивее. Думаю, будь я один, ничего бы не добился, но ты проявила столько настойчивости и умения уговаривать, что врач согласился. Нас провели в палату, где лежал Бунаков. Я почти не узнал его, так он похудел и осунулся. Но лицо было веселое и радостное: наш визит был чрезвычайно приятен ему. Вместо того, чтобы посидеть с ним четверть часа, как было уговорено, мы болтали больше часа, и нас попросили уйти уже по медицинским основаниям. Бунаков чрезвычайно понравился тебе, — настолько же, насколько не понравился Филоненко.
На вокзале мы получили мои вещи: кое-что было разворовано, но, в общем, все существенное было цело, и мы покинули Compiegne, на этот раз — уже окончательно.[999]
В воскресенье 29 марта 1942 года, то есть перед поездкой в Compiegne, мы были приглашены Claudette и семьей ее мужа на завтрак. Это было выражением благодарности за заботы о нем, и вместе с тем им хотелось узнать из первых рук все, что там происходит.
Мы увидели почтенное и культурное франко-еврейское семейство. Собственно говоря, семейство было по всем тенденциям чисто французское, но для старшего поколения — еврейское по религии. Было видно, что в течение ряда поколений эти люди не отделяли своих интересов от интересов французского народа, и внезапное напоминание о происхождении было для них катастрофой не только с полицейской точки зрения. Присутствовала и жена другого Bloch, тоже инженера, с которым муж Claudette познакомился и подружился в лагере. Эта молодая и красивая особа была очень неприятна своим крупно-буржуазным духом: у нее не было той интеллектуальности, как у родных Claudette и ее мужа.
Завтрак прошел в разговоре о лагере. Говорили преимущественно мы с тобой, отвечая на бесчисленные вопросы. Помимо вопросов информационных было много вопросов деловых, например, как организовать дальнейшие передачи. Мы сказали, что в среду, 1 апреля, поедем в Compiegne и позаботимся об этом. На вопрос, следует ли ходить на rue des Saussaies и хлопотать, я ответил, что считаю это крайне опасным для хлопочущих и бесполезным для заключенного.
Claudette с большой живостью возразила, что она уже была на rue des Saussaies и с ней очень корректно разговаривали. Я ответил, что это была счастливая случайность и уже бывали аресты хлопочущих, особенно, когда речь шла о евреях. Claudette свойственным ей уверенным тоном (в данном случае по-человечески понятным) сказала, что не оставит хлопот, пока не добьется освобождения мужа. «Удалось же это вам», — обратилась она к тебе.
Я возразил, что положение было совершенно иным для меня — арийца, взятого просто в качестве подданного враждебной державы в начале войны, чем для ее мужа-еврея, жертвы расистской репрессии. «Вы можете его выкупить, — сказал я, — если у вас есть миллион. Миллион сейчас — средний выкуп». Миллиона у них не было, или они не придали серьезного значения тому, что я говорил. Я рассказал, во всяком случае, про известные мне, совершенно конкретные, операции этого рода, прибавив опять, что ходить на rue des Saussaies просто разговаривать, с пустыми руками, бесполезно и очень опасно.
Пока мы разговаривали, завтрак кончился, и к кофе пришел отец Claudette и стал играть с внуком. Трогательная семейная картина. Никто не предчувствовал в тот момент, какая ужасная судьба нависла над всем семейством. Меня спрашивали затем, с какой стороны можно видеть еврейские бараки и есть ли шансы видеть своих. Мы поделились нашим опытом и предложили свои услуги для передачи мужу Claudette. Но в среду мы уехали в Compiegne с пустыми руками, потому что во вторник Claudette не явилась в Сорбонну.
От Филоненко на свидании мы узнали, что все евреи-«декабристы» высланы в Германию и что наши русские евреи остаются пока на прежнем режиме. «Вот почему Claudette не явилась в Сорбонну», — сказала ты. Увы, в Париже мы узнали, что причина была другая. Она таки отправилась в понедельник или вторник хлопотать за мужа. «Как вы, еврейка, смеете показываться сюда?» — ответили ей и немедленно арестовали. Ей предстояло несколько лет страданий, но все-таки она уцелела; об этом я еще буду говорить. Муж ее погиб, равно как и муж другой M-me Bloch.[1000]
Первая неделя после девятимесячной разлуки показала, что в нас произошли некоторые изменения, с которыми взаимно надо было считаться. Я вышел из лагеря отвыкшим от мелочей практической жизни, которые до ареста лежали на мне. Когда я захотел снова в них запрячься, обнаружились два обстоятельства: 1) за девять месяцев обстановка во всех отношениях совершенно изменилась, 2) все большие и маленькие заботы свалились на тебя. Первое время ты ничего не знала, но нужно было ориентироваться, — ты ориентировалась и постепенно стала со всем справляться не хуже, а часто и лучше меня.
После моего освобождения я стал было продолжать, как и раньше, делать все, не советуясь с тобой, но ты сейчас же дала мне понять, что так оно
