d’identite в Префектуре, визит к немцам в Hotel Majestic, комиссариат, Recherche Scientifique, налоги, rue de Lourmel, многочисленные друзья, которые в эти тяжелые месяцы не оставляли тебя одну, и жены заключенных, которые хотели получить капельку надежды.
Мы начали с Hotel Majestic на следующий же день, так как без немецкой визы я не мог идти в Префектуру. Ты, к моей большой тревоге, захотела сопровождать меня. Приходим. Пустая улица, часовые. Показываем мою бумажку из комендатуры. Направляют к главному входу. Входим в справочное бюро.
В глубине сидит встрепанный и слегка испуганный господин. Приближаемся и подаем бумажку. Ответ получаем по-русски: «А, вы из Compiegne. Тут уже многие побывали. Знаете графа Игнатьева? Мой большой друг и часто здесь бывает». — «Вы — русский?» — спрашиваем мы его. «И да, и нет. Позвольте представиться, барон фон…». К сожалению, я забыл его громкую балтийскую фамилию. Мы немножко поболтали с ним. Он вручил нам большое количество расистской литературы на русском и немецком языках, затем позвонил куда-то и сказал, что полковник нас ждет.
Идем по пустому коридору и входим в уютную комнату. Дверь в ванную открыта. К счастью, мы еще не знали, какую роль эта полезная вещь играла в немецких дознаниях. Нас весьма вежливо встречает и приглашает сесть немецкий полковник. Я предъявляю мою бумажку. Смотрит, задумывается на минуту, затем говорит: «Я — в недоумении. Не знаю, почему мы вас арестовали, и не знаю, почему мы вас освобождаем. До вашего сидения в лагере вы были совершенно безопасны для нас. Остаетесь ли вы безопасны теперь, никто не может сказать. Хорошо, живите спокойно. Никуда не выезжайте, раз в неделю являйтесь на регистрацию в ваш полицейский комиссариат. Я напишу вам это, чтобы французская полиция знала, как с вами быть. И всего доброго».
Мы ушли от него с большим недоумением и большим облегчением. Оттуда поехали к финансовому контролеру, который требовал с меня налоги за 1941 год. В комендатуре в Compiegne меня предупредили, что достаточно будет предъявить их бумажку, чтобы быть освобожденным от налога. Мы, конечно, использовали это преимущество.
Затем позвонили жене Филоненко. Ясным и беззаботным голосом она заявила, что действительно захватила наши вещи, надеясь встретить нас на вокзале и ехать вместе, но так как нас не было, оставила их на вокзале. «У кого, в Compiegne?» — «Нет, для этого я не имела времени; передала какому-то служащему перед самым отходом поезда». Мы были очень удивлены; однако, исполняя поручение ее мужа, я сказал, что хотел бы с ней поговорить. «Хорошо, приезжайте оба на чашку чая в субботу 28 марта, к четырем дня. Поболтаем». Мое удивление усилилось. Разговор был спешный, а она отодвинула его на четыре дня. Я спросил твое мнение обо все этом, и ты ответила, что тебя ничего не удивляет: и то, что она забыла предупредить Левушкину мать, и ее поступок с нашими вещами. И ты дала ей краткую и верную, как узнал потом, характеристику: «Снобизм, самомнение, выставление княжеского титула и абсолютная неспособность подумать об интересах других».
И ты прибавила: «Чувствую, что и ее супруг — в таком роде; может быть, ошибаюсь, поскольку ты жил с ним там мирно. Увидим. На воле он проявит себя в настоящем виде. А в субботу ты поедешь к ней один. Я не имею никакого желания видеть ее лишний раз. И не очень очаровывайся: по первому разу она пустит в ход все свое светское умение, а потом… увидишь». Так оно все и оказалось, как ты говорила.[993]
В среду 25 марта 1942 года мы, не без любопытства, пошли в Префектуру, где нашли довольно странную атмосферу: то, что называлось тогда attentisme,[994] но с полицейским оттенком. Советская армия еще не одержала своих крупнейших побед, но уже было ясно, что дела немцев не блестящи.
Несмотря на официально враждебную по отношению к СССР позицию вишистской Франции, чиновники Префектуры и комиссариатов отдавали себе отчет в необходимости иметь запасный выход на случай поражения Германии. Поэтому они проявляли по отношению к нам заискивающую любезность и давали понять, что если мы подвергаемся ограничениям права выезда и еженедельной регистрации, то они тут ни при чем. Моя carte d’identite была возобновлена с небывалой быстротой, и делавший ее чиновник обменялся с нами надеждами на поражение немцев и сведениями о положении на советском фронте.
На следующий день, в четверг 26 марта, мы пошли в комиссариат на rue Rubens открывать мой «счет», то есть мою страницу в регистре, и расписываться. День этот, четверг, был обязательным для pointage.[995] И в этом учреждении мы встретили очень любезных чиновников: один из них был тот крайне грубый человек, с которым у нас было столкновение… Доверия к его повороту, конечно, не было никакого. Сидевшая там дама с физиономией мопса была очень любезна и даже симпатична. С таким впечатлением о ней мы и остались до конца.
Еще одно скучное хождение выпало на этот день — обмен продовольственных карточек. Было очень кстати, что ты могла представить в натуре живого мужа, так как за девять месяцев моего отсутствия дамы из карточного бюро стали сомневаться в моем существовании, а это могло повлечь неприятности.
Я не помню, в какой из этих первых дней мы поехали на rue Lourmel. Там мы встретились с Игорем Кривошеиным и его женой, с милой Ольгой Алексеевной Игнатьевой и ее отвратительным братцем, который тут, на воле, вдруг сделался необычайно любезен, с Пьяновым (встреча была очень сердечная). С большим интересом я познакомился с матерью Марией, о террористическом прошлом которой уже знал от Бунакова: комбинация в одном лице убийцы царских сановников и монахини встречается не часто.[996]
Учреждение это, хотя и церковного происхождения, работало очень хорошо и делало много добра как арестованным, так и тем, которые принуждены были скрываться. Там я узнал, что отец Константин и Одинец были освобождены в один день со мной — освобождены из Val-de-Grace, где находились на
