лечении. С о. Константином, при первой возможности, я повидался, но видеть Одинца, равно как и Чахотина, не имел никакого желания. С Дорманом мы повидались вполне нормальным образом: кроме дурного характера, обостренного пребыванием в лагере, я не мог ни в чем его упрекнуть, а те двое были явно недоброкачественные люди.
Там же я встретил целый ряд других людей, которые не представляли большого интереса, но и не вызывали никаких особенных сомнений. Некоторые прислали мне, на мой адрес или на rue Lourmel, дружеские поздравления с освобождением и благодарностью за просветительную деятельность.[997]
В субботу 28 марта 1942 года я поехал к M-me Philonenko. Он постоянно говорил о ней с восторгом: «мое сиятельство, мое сиятельство» (урожденная княжна Шаховская), хвалил ее ум, доброту, умение делать дела. Я ехал к ней уже настроенный недоверчиво из-за истории с Левушкиной матерью и моих вещей. И притом я уже знал твое мнение о ней, а к твоим мнениям я привык относиться серьезно.
Варвара Алексеевна встретила меня очень любезно, но в любезности ее сквозило очень много оттенков и более или менее замаскированных теневых сторон. Поручение от мужа, которое я должен был передать словесно, состояло в следующем. Если будет ясно, что немцы не собираются его освобождать, то он не хотел оставаться далее в их руках.
На допросе Филоненко был поставлен вопрос ребром: «Какие сведения о похищении генерала Миллера сообщила вам ваша подзащитная Плевицкая?» Когда этот вопрос был поставлен ему в первый раз, я посоветовал сослаться на профессиональный секрет. Так он и сделал, но немцы — люди дотошные, и спросили, кто может разрешить [освободить] его от этого секрета. Филоненко ответил, что это может сделать только старшина (batonnier) адвокатского сословия. Тогда немцы предложили ему запросить batonnier. Филоненко написал сейчас же требуемый запрос (это была уже уступка и очень вредная). По его мнению, batonnier был человеком с твердым характером и хорошим патриотом.
Прошло несколько недель, и получился удовлетворительный для немцев ответ от batonnier. Что происходило дальше, я не знаю, так как, начиная с этого момента, Филоненко перестал советоваться со мной по данному вопросу. Во всяком случае, и для меня, и для него было ясно, что немцы не успокоятся, пока не вытянут из него все, что он знает, и даже больше того. Было понятно его нежелание оставаться дальше в их руках и его опасение, что освобождение придет не скоро.
За последние недели моего пребывания в лагере мы пересмотрели все возможности для бегства, и на некоторых из них остановились с большим вниманием. Способы перебраться через колючие проволоки были, и несколько мест казались нам особенно благоприятными, но вопрос был в хорошей местной базе в ближайших окрестностях лагеря. Бегство могло иметь место только ночью, а циркулировать ночью при couvre-feu в пустом городе было невозможно. При первой тревоге немцы пустили бы в ход свою систему последовательных заграждений, и беглец сразу запутался бы в этой сети.
Обо всем этом я должен был договориться с Варварой Алексеевной. Как только я заговорил с ней, она сказала, что ей хотелось бы, чтобы при разговоре присутствовал г. Трахтерев, большой друг ее и ее мужа. Мне это не очень понравилось, но я согласился придти через несколько дней специально по этому делу. Пока же она задавала мне тысячу вопросов относительно условий нашего существования в лагере, а также о ее бесчисленных знакомых и друзьях из лагерных зубров. Вопреки твоему предсказанию я не был очарован и почувствовал в Варваре Алексеевне нечто враждебное и чуждое. Это впечатление разъяснило мне многое, что я замечал в характере самого Филоненко, и все это заставило меня насторожиться.[998]
Через два-три дня с крайней неохотой поехал снова к M-me Philonenko. Там у чайного стола я нашел очень пожилого брюнета с очень неприятным лицом. Все, что я знал об этом господине, сводилось к тому, что он — бывший адвокат, а ныне — председатель союза русских адвокатов во Франции. В этот союз входили русские юристы-эмигранты крайне правого толка. Союз был окрашен в яркий антисемитский цвет. О самом Трахтереве я знал только то, что он, от имени союза, хлопотал за Филоненко перед немцами: знал, конечно, только со слов его самого. Увидев перед собой Трахтерева, председателя одобренной немцами антисемитской организации, я был поражен его семитическими чертами лица, но потом подумал: мало ли что бывает.
Варвара Алексеевна пригласила меня изложить поручение ее мужа. Я начал и сейчас же убедился, что оба они настроены крайне враждебно к мысли о побеге и что между ними существует полная солидарность, идущая гораздо дальше этого вопроса. Тогда с целями чисто провокационными я начал чрезвычайно расхваливать Филоненко, и тут увидел опять полную враждебность их обоих уже не к мысли о побеге, а к самому Филоненко. Все это показалось мне до такой степени неприятным и странным, что я встал, простился и уехал с тем, чтобы более не возвращаться.
Мне как раз пришлось через несколько дней после этого повидаться с Филоненко. Я получил от немецкой комендатуры из Compiegne извещение, что вещи мои найдены и находятся на вокзале, где могу в любой момент получить их. В среду 1 апреля 1942 года мы поехали в Compiegne за вещами и повидаться с Филоненко.
Поезд уходил рано. Он состоял из вагонов для немецкого командования, вагонов для публики и одного вагона-ресторана. Этот вагон находился между вагонами для немцев и вагонами для публики. Мы прошли в него, сели, заказали завтрак и вдруг увидели жену Чахотина, которая выходила со стороны немецких вагонов. За ней шел некто в немецкой форме. Увидев нас, она сделала гримасу и резко повернула обратно. Мы были чрезвычайно удивлены. Муж ее и пасынок давно уже были на свободе и жили в Париже. Делать ей в Compiegne было нечего. Конечно, у нее могло быть личное дело, как оно было у нас, но почему же она спряталась? В Compiegne мы снова увидали ее: выходила из немецкого вагона и снова постаралась скрыться от нас.
Наши дела в Compiegne сводились к вещам и визиту к следователю по вопросу о пропавшей посылке (группа железнодорожников образовала шайку
