Ты очень любила Марью Павловну, и вы с ней поддерживали друг друга. С моим освобождением и Левушкиной высылкой в Германию общность интересов распалась. Ты, как всегда, была искренне ласкова и сердечна с Марьей Павловной. Но обратного тока не было; тем более, что Марья Павловна почувствовала ко мне враждебность с момента нашей встречи 23 марта на улицах Compiegne. Тебе, с привязчивостью твоей к людям, очень не хотелось с этим согласиться, и мы поддерживали эту одностороннюю дружбу до 1944 года. Потом она совершенно распалась. Во всяком случае, ничего, кроме добра Марье Павловне и ее сыну, мы не делали, и не наша вина, если все повернулось не так, как нам хотелось.[1012]
Побывали мы в том же апреле 1942 года и у Ивана Ивановича Аванесова в Garches.[1013] Для меня было неожиданностью увидеть, что этот молодой математик, скромный, тактичный и гибкий, занимает крупное положение в промышленности и является главой многочисленного семейства. Мы быстро подружились с ним, его женой Асей и их экономкой Екатериной Александровной. Она не за страх, а за совесть заботилась и о болезненной Асе и о самом Иване Ивановиче, у которого хватало энергии, чтобы после дня трудной работы на заводе заниматься до поздней ночи детьми, женой и домашними делами. Откуда у него бралась энергия, спрашивали мы тогда, и тот же вопрос я мог бы задать сейчас, десять лет спустя. Поездка к ним была для нас истинным удовольствием; мы погуляли вволю и в лесу Св. Кукуфы (Bois de Sainte Cucufa) и на «высотах» Vancresson.[1014] Среди детей у тебя сейчас же появился любимец — предпоследний сын Ивана Ивановича — Миша.
За завтраком я рассказал о своих визитах к M-me Philonenko, не упоминая, конечно, о чем шел разговор. Иван Иванович поднял голову: «И, конечно, вы познакомились с Трахтеревым?» — «А кто собственно Трахтерев?» — спросил я. Иван Иванович улыбнулся: «Темная и сложная личность; он — еврей, и настоящая его фамилия Трахтенберг. Но он скрывает это и наводит немцев на скрывающихся богатых евреев, могущих уплатить крупный выкуп. Этими делами занимается совместно с Варварой Алексеевной, при которой состоит чем-то вроде второго мужа. К ним часто обращаются семейства арестованных и платят крупные суммы за освобождение».
Я возмутился. «Слушайте, Иван Иванович, — сказал я ему, — для того, чтобы говорить такие вещи о жене нашего товарища, который все еще сидит в лагере, нужно располагать проверенными сведениями, а не сплетнями».
Иван Иванович засмеялся: «Сплетнями? Позвольте вам сказать, что в правлении нашей группы заводов было несколько евреев, и я сам лично вел переговоры относительно их с Трахтеревым и вручал задатки ему и жене Максимилиана Максимилиановича».
«Какой же был результат?»
«В одном случае — хороший; в других семьи испытали сильный натиск, шантаж, если хотите, со стороны Трахтерева. Выражаясь коммерческим языком, фирма Тра-Фи заслуживает большой осторожности со стороны клиентов».
«Иными словами, вы хотите сказать, что этих лиц надо остерегаться?»
Он внимательно посмотрел на меня: «Я не знаю, о чем вы с ним разговаривали; если — о чьих-либо делах, то для заинтересованных лиц это может грозить большой опасностью. Но в иных случаях терять бывает нечего, и тогда, что же делать, приходится обращаться к Трахтереву».
«Но что же нужно думать о самом Филоненко? Неужели он до такой степени одурачен своей женой? Не может же быть, чтобы он был сообщником».
Иван Иванович подумал. «Видите ли, — сказал он, — нам сейчас, пока Филоненко сидит, судить очень трудно. Подождите, когда он выйдет, а пока дадим ему prejuge favorable[1015]».
В этот момент заговорила ты: «Все, что я могла наблюдать за эти девять месяцев, пробудило во мне глубочайшее недоверие, во всех отношениях, к Варваре Алексеевне. Муж ее мне не нравится, и я боюсь, что тебе, — сказала ты, обращаясь ко мне, — придется испытать тут большое разочарование. По всему, что я знаю о нем, мне ясно, что он постарался, всеми способами и с большой настойчивостью, завоевать твою симпатию. Цель его не ясна мне, но я думаю, что мы узнаем это скоро, когда он выйдет на волю».
Пока ты говорила, Иван Иванович утвердительно кивал головой.[1016]
В воскресенье 26 апреля 1942 года состоялась в церкви в Clichy первая встреча компьенцев;[1017] я не помню, почему была избрана именно эта дата. Собрание было довольно многолюдное, и почти все пришли со своими близкими.
Собрание получилось очень пестрое: наряду с патриотами явились все немецкие приспешники, и им (еще бы, при оккупации) принадлежала первая скрипка. Сначала — богослужение в церкви. Нашим церковникам удалось вывезти из лагеря значительную часть церковного имущества, и все оно было передано в церковь в Clichy. Служил отец Константин вместе с отцом Зосимой. Публика молилась истово. Мы стояли рядом и наблюдали это зрелище.
Было значительное количество евреев, явных и тайных. На карточке я вижу Цейтлиных — отца и сына, Канцеля, Форунду и нашего разбитного дезинфектора (фамилию забыл), который сумел сойти за латыша. Отец Константин произнес вполне уместную проповедь, упомянув об эллине и иудее[1018] и о тех, которые томятся еще в Компьене и других лагерях. Проповедь заставила зубров очень морщиться, но что же делать: эти вещи из Евангелия не выкинешь.
Потом перешли в столовую для товарищеского обеда. Мы поместились в дружеской компании — с Цейтлиными (что явно не нравилось зубрам), Иваном Ивановичем и другими людьми нашего толка. Начались речи. Первым говорил Игнатьев, который со слезой в голосе сказал, что немцы знают о нашем собрании и очень его одобряют. Потом De-Corvey-Охрименко пожелал выразить свою радость по поводу побед немецкого оружия.
Зубры были все-таки настолько тактичны, что воздержались от проявлений солидарности с оратором. Но тут очень странно проявил себя Ляпин. Он
