пансион, и его клиенты постоянно разъезжали взад и вперед. Они разговаривали громко, не стесняясь и не предполагая, что русские уши могут их слушать.
«Графиня, я очень рад вас встретить. Как вы изволили съездить в Берлин?» — «Очень хорошо, полковник. Немцы были очень гостеприимны и очень облегчили выполнение нашей задачи. Все обошлось ко взаимному удовольствию». — «А вы не испытывали продовольственных затруднений?» — «Что вы, полковник! Были приняты все меры, чтобы мы питались не только достаточно, но и изысканно». — «А как отношение к русским?» — «Что вы, полковник! Есть русские и русские. И с нашим именем…». Было невозможно догадаться, какого рода поручения выполняла старая титулованная крыса, но общий тип этой публики напоминал мне моих знакомых по Компьенскому лагерю. Старая фамилия и измена.
По этой линии ездило довольно много французов того же типа, наживавшихся на немецких заказах. Я помню одну пару очень культурного вида, которые нам казались даже симпатичными, пока мы не встретили их на автомобиле в веселой беседе с немецкими офицерами. А семейка скоробогачей оккупационного времени! Их было четверо — папаша, мамаша, сынок и дочка; занимали пять мест, пятое — для собаки: черного пуделя, на каких была мода в то время. Для роскошной внешности у них ни в чем не было недостатка: у дам — свежие перманентные прически с модной окраской, кольца, ожерелья, браслеты, все дорогое, массивное; у мужчин — очки в роскошной черепаховой оправе, золотые часы, стило, портфели, бумажники и опять кольца, и все это ценное, по последней немецкой моде и немецкого производства. Вид — достойный, серьезный и хмурый.
Автокар трогается, и сзади раздается голос: «Может быть, вы согласились бы уступить место вашей собаки больной беременной женщине? Ей, стоя, трудно ехать». В ответ послышалась самая вульгарная брань, из которой можно было разобрать: «За место заплачено, а беременным надо сидеть дома и не шататься по автокарам». — «Но, позвольте, по правилам сидячие места не для собак». — «А вот немецкие жандармы покажут вам правила». Тогда мы тихо сказали протестовавшему: «С этой публикой вы состязаться не можете. Мы устроим это иначе». Потеснились, и больная смогла усесться.[1094]
Еще встреча в автокаре: влезает человек в немецкой военной форме; с одной стороны — и свастика, и все, что полагается, на месте; с другой стороны — бляшка с французскими национальными цветами, и это последнее обстоятельство замечается публикой далеко не сразу. Он влезает, садится и сразу начинает курить, что в автокаре запрещено.
Обеспокоенные соседи начинают шептаться: как объяснить немцу, что курение запрещено? Он слышит это, бросает папиросу и резко замечает: «Нечего шептаться! Я понимаю по-французски». Ему вежливо говорят: «Для немца вы прекрасно говорите по-французски». Он приходит в ярость: «Для немца? Я — чистокровный француз, как и все вы».
Тогда некто вежливо осведомляется: «Как же случилось, что вы — в немецкой армии? Может быть, вас мобилизовали как эльзасца?» Тут ярость его переходит все границы: «Какой, к черту, эльзасец? Я родом из Ury и еду туда в отпуск. И нечего на меня таращить глаза. Я — доброволец из легиона французских волонтеров на Восточном фронте. Я присягал фюреру и горжусь этим, а кому не нравится, то вот…». И он показывает на свой автоматический пистолет. Сцены такого рода получались часто.
В Acheres проживал младший брат Доминика Поли, о котором я уже говорил. Этот братец вступил в петэновскую милицию, затевал под пьяную руку политические пререкания со старшим братом все там же, в кабаке у Besson, и, чтобы закончить спор, вынимал револьвер, стрелял в воздух и угрожал убить всех инакомыслящих. После освобождения Франции, по принципу корсиканской семейной солидарности, старший брат-коммунист приложил все усилия, чтобы вызволить раскаявшегося милиционера, и это удалось. Револьвер исчез, и появился очень скромный, тихий и любезный перевозчик всякого рода грузов: мы неоднократно пользовались его услугами.[1095]
За лето 1943 года у нас окрепла дружба с семейством Moulira в Chapelle-la-Reine и с Ribet, о которых я уже говорил, и появились новые хорошие друзья — семейство Mazingarbe.
M-me Moulira была, как я уже упоминал, заведующей кооперативного концерна в Chapelle-la-Reine. Ее муж, бывший сапожник, несмотря на ничтожное образование, обладал хорошей головой и большим здравым смыслом. Его интересовала мировая политика, и с ним было всегда интересно говорить. Их сын Lucien получил сравнительно хорошее для этой среды образование, что очень редко во Франции, и занимал место учителя и секретаря мэрии в маленьком городке Nonville за Nemours.[1096]
При них жила сестра M-me Moulira, кем-то соблазненная и брошенная с ребенком. Мальчик (ему было 11–12 лет), сообразительный, с хорошими задатками, являлся в семье общим баловнем. Сама M-me Moulira обладала живым, веселым, приветливым и сердечным характером. У нас с ними быстро возникла симпатия, перешедшая в прочную дружбу, и ценность этой дружбы нам пришлось испытать в следующем году.
При помощи M-me Moulira мы познакомились с одним из местных мясников и нашли в нем и его жене людей по-настоящему хороших. В тот момент это знакомство позволило нам снабжаться мясом. Иногда бывали курьезы, очень характерные для той эпохи. Один раз во время нашего визита за продовольствием в Chapelle-la-Reine, пока ты была у Moulira, я пошел за мясом к мяснику, дал ему тикеты и сообщил свои желания. Пока он отвешивал, в лавку вошел жандарм, строго уставился на меня, потом взглянул на конторку, где лежали наши продовольственные карточки, потом — на весы, где для нас взвешивалось мясо.
Я забеспокоился и взглянул на мясника. Глазами он дал мне понять, что беспокоиться нечего. Действительно, я получил мясо, расплатился и пошел через улицу к Moulira. Через несколько минут туда вваливается тот же жандарм и отводит Charles (мужа) в сторону. Тот, переговорив с ним, уводит меня в
