где Lucien (мы с ним уже знакомы) и его жена выходят навстречу родителям. Так как еще было рано, нас повели показывать дом, предупредив, что мы приехали «из Парижа», а не из Acheres.
Дом чрезвычайно нам понравился: он стоял в глубине приятного сада, и в нем были три комнаты, из коих одну M-me Leplat, наша будущая хозяйка, оставляла за собой. Она жила в соседней деревне, в двух километрах, и, приходя сюда изредка работать на огороде, оставалась ночевать. Спальня для нас была очень хорошо обставлена: она находилась в верхнем этаже; другая комната — кухня и вместе с тем столовая, также очень хорошо обставленная, — располагалась в полуподвальном этаже. К сожалению, тут не было выхода в поле. На наш вопрос о прислуге для уборки M-me Leplat предложила свои услуги. «А дрова?» Она повела нас за дом и показала большой запас дров: «Вот я отделяю вам один stere,[1160] а, если нужно будет еще, скажете». В общем все складывалось хорошо. Мы немедленно внесли плату за месяц проживания, за дрова и вернулись в школу.
После завтрака нас повели знакомиться с мэром. Это был очень симпатичный фермер, небогатый и несчастный в семейной жизни; мы могли получать у него молоко, а потом узнали, что он снабжал скрывавшихся в лесах партизан. Затем мы пошли пить кофе и знакомиться к его помощнику — как оказалось, в тот самый барский дом. Там нас очень хорошо приняли супруги Chaussy — очень богатые люди и большие ненавистники немцев. По степени культуры они мало чем отличались от мэра, но богатство придавало им вес, и они чувствовали это. Нас, естественно, спросили, когда же мы переедем. Мы ответили, что еще должны привезти из Парижа наш багаж и устроить несколько дел. Словом, приблизительный срок приезда — через неделю — был принят без всякого удивления.
К вечеру тем же порядком мы вернулись в Acheres. Я помню, что в тот момент ты сомневалась, понадобится ли нам это второе жилище, и посмеивалась над нами, что сейчас, после парижских ночевок, мы готовы снять все свободные помещения. На самом деле, как показало будущее, мы поступили совершенно правильно.[1161]
По возвращении из Nonville в Acheres мы имели визит M-me Prenant, и она подтвердила слух, который нам был уже сообщен Фроловым, а именно, что адрес наш дан немцам самим Пренаном. Это казалось настолько невероятным, что мы не хотели верить, но сведения, оказывается, исходили от самого Пренана. Из тюрьмы он переслал записку, в которой спрашивал, что с нами, и просил всеми способами нам помочь, а затем вкратце рассказывал, как это с ним случилось.
Когда Пренана в первый же день повезли на допрос, он мысленно предусмотрел ответы на все вопросы, которые, по его мнению, будут заданы. Но ему и в голову не пришло, что первым вопросом будет, где он скрывался, и что немцы будут добиваться ответа на этот вопрос, погружая его раз за разом в ванну и при этом избивая. По времени выходило так, что в то время, как мы жгли у себя дома все опасные документы, его пытали. В ванну таким образом его погрузили 22 раза, и тут Пренан увидел, что ему во что бы то ни стало нужна передышка, иначе он не выдержит и выложит все.
Задавая свой вопрос, немцы приговаривали: «Да не сопротивляйтесь. Ведь мы имеем способы узнать от вас все, что захотим. Ваши товарищи не молчали, поверьте. И чего вы упрямитесь? Вы жили у друзей? Мы ничего не сделаем вашим друзьям». Как только он дал наш адрес, следователи сейчас же послали за нами, и, когда разговор о нас прекратился и во время допроса не фигурировали документы, которых Пренан опасался, понял, что мы ускользнули. Он надеялся на это еще и потому, что полагался на мой опыт, и, кроме того, утренний обыск в лаборатории не мог не встревожить нас.
Это объяснение выработалось, конечно, потом. Пренан не мог не знать, что, сообщая наш адрес, он дает немцам колоссальный секретный материал и что, «идя» по этому материалу, они, с их настойчивостью, могут вытянуть из него все. Он губил самого себя и губил с собой значительную часть организации. Очевидно, после двух десятков ванн ему действительно нужна была передышка, а для чего и какой ценой ее получить, он вряд ли был в состоянии задуматься.
Я не буду утверждать, что нам было легко переварить эту историю. Русские революционные традиции были иными, и в наших организациях не относились снисходительно к человеческим слабостям такого рода. Как бывший начальник боевых организаций, я мог бы многое на этот счет рассказать и, может быть, еще расскажу. Однако нужно учитывать то обстоятельство, что нас, за очень редкими исключениями, не подвергали пыткам этого рода и твердость наших предшественников и товарищей выработала у тюремщиков и следователей известное уважение к нам, совершенно отсутствовавшее у французской и, тем более, гитлеровской полиции.
Кроме того, французская партия была почти все время легальной, и ее главные политические кампании — все-таки избирательные. Довольно трудно ожидать от французского интеллигента, обладающего брюшком, почтенной профессией и аппетитом к вещам, украшающим жизнь, той устойчивости, какую имели наши «разночинцы». Речь идет о совершенно несравнимых вещах, и все-таки переварить это было трудно, особенно для тебя — с твоими иллюзиями. Много раз я приводил тебе все смягчающие вину обстоятельства, в том числе и то несомненное страдание, которое Пренан пережил, и его чистосердечное и публичное раскаяние.
Придется забежать вперед: год спустя его привезли в Париж — в ужасном состоянии после полутора лет тюрем и лагерей и напоследок тифа. Мы пошли его повидать. Он лежал в постели слабый, невероятно исхудавший; кругом, конечно, как всегда, были посетители: наш общий издатель Freymann, глава фирмы «Hermann»; «Драшенок», который к этому времени превратился в Monsieur Pierre Drach, maitre de conferences a la Sorbonne,[1162] и две-три девицы из разных сорбоннских лабораторий.
Увидев нас, Пренан необычайно заволновался и заговорил: «Если бы вы знали, как я счастлив, что вижу вас. Если бы вы знали, какие муки я
