изучать jus, singe, rata[1172] и другие «киты» солдатской кухни, но Vacher, физик по образованию и вкусам, смотрел на дело гораздо шире и разработал очень обширную программу работ. В результате у нас на руках очутилась немецкая, очень основательная, книга по физической химии, целиком построенная на новых методах, и мы должны были перевести ее на французский язык. Давая книгу, Vacher смотрел на нас с любопытством, но именовал M. и M-me Vannier, как будто ничего о нас не зная. Впоследствии оказалось, что он был коммунистом и резистантом. Все-таки болтливые люди эти французы! Я хорошо помню тот весенний апрельский день, когда мы ходили к Vacher: по нашему естественному оптимизму и по тому, что мы — вместе, нам, несмотря ни на что, было весело.
Этим переводом мы занялись в Nonville, вытаскивая стол в сад под деревья. У нас не было ни словаря, ни справочников. Ты великолепно знала язык, но такая химия, основанная на квантах, на волновой механике, была тебе совершенно незнакома. Я знал язык хуже, а самый предмет — лучше, но не так-то уж лучше. Если бы с нами была наша библиотека, мы легко распутались бы с девятью десятыми затруднений, но у нас не было ничего, и работа шла очень коряво и медленно. Тем не менее, просидев часа два, мы добавляли к переводу несколько страничек, и тебе это доставляло известное удовлетворение.[1173]
От времени до времени в Nonville приезжала M-me Moulira, иногда с мужем или сестрой и ее сыном Даниэлем, и привозила нам письма, посылки и деньги, которые шли через нее. В такие дни мы всегда завтракали и обедали в школе; очень часто приглашались милейшие супруги Chaussy, с которыми было невозможно соскучиться. M-me Moulira тоже обладала талантом делать жизнь уютной в самых неуютных обстоятельствах. На этих семейных собраниях мы узнавали все новое, что происходило в коммуне Nonville и в кантоне Chapelle, включая сюда и Acheres, а для нас это имело большое значение. Немцы не оставались пассивными: каждую неделю кто-нибудь из жителей Chapelle-la-Reine исчезал, а потом узнавали, что он выслан в Германию. В то время еще никто не отдавал себе отчета, что это значит, и часто приходилось слышать фразу: «Что же делать? Немцам нужны рабочие руки».
До нашего поселения в Nonville мы получали продовольственные карточки через Ивана Ивановича, которому удавалось доставать их полулегально в Garches (он снабжался молоком у мэра). В Nonville мы оказались у самого источника этих благ, и Lucien, как секретарь мэрии, выдавал нам карточки уже вполне легально. Иногда в конце недели к нему приезжали погостить его друзья из Парижа — некий химический техник Марк с невестой. Через них мы узнали, что делается в Париже, в частности — о бесчисленных арестах, облавах в метро, и забеспокоились о нашем друге — докторе Albert Bloch.
Этот врач специализировался на болезнях полости рта, и ты всегда обращалась к нему. Очень славный, хотя и бука, и чудак, он принадлежал к еврейскому семейству, которое обосновалось во Франции несколько сотен лет тому назад и, за исключением религии, вряд ли помнил о своем происхождении. Французский патриот, он участвовал в двух войнах, имел военные награды, пользовался уважением, и вдруг с приходом немцев — регистрация, желтая звезда, оскорбления, угрозы и нависшая смертельная опасность.
Доктор жил на rue Meslay, которая, немножко поднимаясь, отходит вбок от Place de la Republique, и, на его несчастье, почти все дома на этой улице были заняты немецкими учреждениями. Всюду были поставлены барьеры, часовые, бегали вестовые, и каждый раз, когда доктор или его сестра, такая же старая, как он, или его ассистентка выходили с желтыми звездами на улицу, они выслушивали угрозы: «Доколе мы, немцы, у себя дома будем терпеть…» И т. д. В последний раз мы побывали у него перед отъездом в Acheres: уговаривали сняться с места и запрятаться где-нибудь в провинции. Материальную возможность для этого он имел: у него было некоторое состояние, но не было воли к жизни.
Доктор внимательно выслушал нас и сказал: «Я очень благодарен вам за заботу, но не тронусь с места: скакать и прятаться хорошо для таких молодых людей, как вы». — «Помилуйте, — ответил я, — мне уже за шестьдесят». — «Это ничего не значит, — продолжал он. — У вас есть, для кого бороться, а у меня — никого и ничего. Сестра моя тоже не хочет и не может трогаться с места, ей это не под силу. И притом — вопрос о достоинстве: пусть немцы видят, что мы презираем их, не боимся и не бежим. Я не бегал от них на фронте. Так неужели я побегу сейчас? И потом вы читали книгу Иова? Это вы забываете о боге, а мы помним о нем: он — наше прибежище и защита». Такими аргументами и рассуждениями доктор защищал свою пассивность. Тщетно мы говорили ему, что, может быть, и терпеть осталось недолго, что сейчас для него будет вовсе нетрудно найти скромный пансион, как мы было нашли в Vaudoue. Он печально кивал головой и оставался непоколебим.
И вот, когда мы узнали от Марка и из других источников об усилении террора и предстоящих арестах среди евреев — бывших военных, награжденных орденами, которых немцы обязались не трогать, мы забеспокоились за доктора Bloch. Мы написали ему письмо, где еще раз перечисляли все разумные доводы, но ответа, конечно, быть не могло. Скажу, забегая вперед, что когда, после освобождения Парижа, мы вернулись, то пошли к нему. Но консьержка сказала, что и он, и сестра, и ассистентка были арестованы и исчезли без возврата, а все имущество доктора вывезено немцами. И, между прочим, препротивная физиономия была у этой консьержки.[1174]
Приблизительно к 21 мая мы вернулись в Acheres, делая вид, что приехали из Парижа, и давая многочисленные детали из парижской жизни нашим любопытным соседям. Солнце продолжало вечером приходить из сада к нашему обеденному столу, но это совершалось несколько позже, чем в начале мая. Сирень отошла, и в саду поспевали скороспелые вишни. M-me Fournier и ее дочь встретили нас очень ласково и сердечно.
Что касается до садовника, то он, видимо, о чем-то размышлял по нашему поводу. Один раз вечером зашел к нам на минутку и в разговоре несколько раз упомянул имена некоторых деятелей французской партии, в том числе хорошо известное нам имя Tillon. «Ну нет, — сказал я самому себе. — Пусть он, если хочет, проговаривается, а я еще посмотрю». Садовник, действительно, стал проговариваться, и мы узнали, что он работал в Creuzot,[1175] принадлежал к местному комитету, был выдан, успел сбежать и сейчас живет под чужим именем. Я побывал у
