В этом отношении Acheres был гораздо более благоприятным пунктом, но и для путешествия туда не было тоже никакой возможности: пока бои происходили недалеко, пока мы находились в прифронтовой зоне, нельзя было и думать об этом. Наш приятель-почтовик не показывался; почта не шла. Оставалось спокойно сидеть на месте, гулять, собирать грибы, которых появилось необычайно много, и великолепную небывалую ежевику, сменившую на Cailloux землянику, не пренебрегая яблоками и грушами, которые поспевали.
Сведения даже из ближайших мест в первые дни были неточны и противоречивы. Например, про Nemours говорили, что перед уходом немцы взорвали мосты. Но если так, то каким образом катились бесчисленные американские обозы? По проверке оказалось, что немцы минировали мосты, но немецкому коменданту была предложена и принята им крупная взятка, в результате чего мины взорвались, но не совсем в надлежащем месте. В первые дни после освобождения в Nemours были острижены наголо все женщины, которые водились с немцами, а на воротах и дверях немецких прихлебателей были дегтем намазаны свастики. И тот и другой способ, по-видимому, широко применялись.
Через несколько дней после освобождения появился в деревне первый очевидец и участник событий в Париже: полицейский, муж одной из дочерей нашей молочной фермерши. Он рассказал, что для полиции пришло время восстать против немцев, иначе после освобождения ей было бы скверно; роздали оружие, и полицейские участвовали в уличной борьбе. В благодарность лично он получил от префекта разрешение и, что особенно ценно, возможность съездить на две недели в деревню — навестить родителей, жену и детей. Приехав с американским камионом, он уехал тем же способом.[1197]
Около Tir, где расположились американцы, возник настоящий базар. Люди приходили отовсюду, даже из Немура. Вокруг лагеря быстро появилось много куч с американскими отбросами, и около них постоянно кто-нибудь возился.
Еще бы: избалованные американцы бросали вещи, которые здесь считались вполне годными к употреблению. Иногда валялись целые круги сыра, брошенные по совершенно непонятной причине, или предметы одеяния, белье, коробки для дневных солдатских порций в то время, как картонки для посылок самого скверного качества продавались в магазинах втридорога. Неудивительно, что в этом мусоре копались даже очень богатые люди, например — M-me Chaussy. Товарообмен шел вовсю, и обе стороны, после двух-трех дней идиллии, пытались надуть друг друга.
Нас интересовало положение черных в американской армии, и мы не получили впечатление, что они изолированы; это было бы совершенно неуместно и с точки зрения боеспособности. По-видимому, черные хранили память об унижениях, пережитых там, дома, и были очень удивлены, что здешние белые не брезгуют ими. Они с большим удовольствием угощали, чем могли, направо и налево и радовались, как дети, когда у них брали, но приходили в ярость, когда кто-нибудь отказывался.
Один раз мы встретили в лесу черного солдата, и он предложил мне орехи в жженом сахаре, которые я не терплю. Я отказался, но он посерел, на его глазах выступили слезы, и мы поторопились взять у него эти лакомства. На танцульках француженки охотно танцевали с американцами, не разбирая цвета кожи, но беда, если какая-нибудь отказывала черному солдату: в Acheres один из них убил девицу, которая не захотела с ним танцевать.
Среди любопытных зевак, торговцев и т. д. несомненно толклись и немецкие шпионы. Еще бы: американцы были удивительно болтливы и охотно рассказывали все, что знали сами, об операциях, организации, начальниках, предполагаемых движениях. Они не разбирались, кто с ними разговаривает, а в толпе мы видели несколько очень подозрительных типов, явно не французов; они наседали преимущественно на черных, угощали их, подпаивали. Мы, советские граждане, не имели никакой возможности вмешаться, но Люсьену было легко сделать это, и он это делал.
В конце августа появился наш почтовый приятель, и мы решили с ним проехать в Acheres. Теперь, когда для конспирации уже не имелось оснований, мы уговорились, что он довезет нас прямо до места. Оставив за собой домик M-me Leplat еще на полтора месяца, мы простились со всеми нашими друзьями и рано утром покатились по большой дороге, глядя с любопытством кругом.
Еще бы: немецкий постой кончился, начинался американский. На знакомой нам дороге от Chapelle к Acheres на расстоянии несколько десятков метров друг от друга лежали аккуратные кучки снарядов тяжелой артиллерии. «Что это?» — спросили мы у возницы. Он ответил: «Американцы захватили много немецких артиллерийских баз и используют их для себя, а по дорогам расположили вот так немецкие снаряды. Вы найдете их сейчас всюду. Потом решат, что с этим делать». — «А не опасно?» Он пожал плечами и взглянул на небо: «Кто знает? Если какой-нибудь немецкий авион сбросит бомбу, пойдет щелкать по всем дорогам от кучки к кучке. Ну, а так, без причины, не взорвется: можно ехать спокойно».
И вот мы — у знакомого нам дома: «La cle des champs». Но что это? На всех воротах поместья M-me Fournier красуется свастика. Мы въехали во двор, угостили водкой возницу, разложили наши вещи и побежали по всяким делам, прежде всего — к Poli: узнать, что нового. Оказалось, ее муж — уже тут: он находился в Компьенском лагере для пересылки его в Германию, и американцы прибыли вовремя, чтобы этому помешать. Но о Laurent, как и о других членах боевой группы, ничего неизвестно. О Пренане тоже ничего неизвестно. Poli предполагал, что Пренан уже выслан в Германию, так как не застал его в Compiegne. «А относительно свастики вы не беспокойтесь, — сказал Poli. — Все знают, что она предназначена для M-me Fournier, а не для вас».[1198]
В Acheres было много перемен и неожиданностей. Помимо M-me Fournier свастика была на воротах у Loiseau, донесшего в свое время на M-me Soto и M-me Prenant, и у отставного учителя, который шпионил за нами, а также у кроликовода, у крупного спекулянта по соседству с M-me Leclerc и у старых Bellanger. Зато молодые Bellanger оказались в чести: год они укрывали у себя канадского летчика. Неожиданно оказался в чести и молодой Loiseau, торговец сыром и маслом: он был начальником местного отряда FFI;[1199] в этом отношении было, по-моему, что-то неладное,
