на перевод из Ульяновска в Москву и вел переговоры с хозяйственными органами. Он с интересом расспрашивал Веру Михайловну, как удалось ей построить свой образцовый дом и лабораторные помещения и, получая ее ответы, с сомнением покачивал головой. Действительно, применить этот метод постройки было бы невозможно ни для него, ни для меня.
Через год, в конце 1929-го, когда окончательно выяснилась для меня невозможность возвращения ввиду уже начавшихся репрессий по моему адресу, мы получили от Веры Михайловны письмо, в котором она выражала удивление, что обо мне говорят в Москве как о «враге народа» и человеке, объявленном вне закона, и уговаривала нас немедленно вернуться. А еще через год она окончательно, как ей казалось, покинула СССР — и об условиях своего выезда рассказала странную историю.
Вера Михайловна уезжала в собственном автомобиле, предварительно поссорившись и с Наркомпросом, и с советским правительством. Дорога, по которой она ехала, была пустынна, и вот ее нагоняют два автомобиля («черных», как настойчиво повторяла Вера Михайловна), которые мчатся с большой быстротой. Один из них на всем ходу заворачивает и «подставляется», и, пока она размышляет (доля секунды), другой на всем ходу проскакивает мимо, задевает ее ось и посылает машину в ров. Автомобиль перекувыркивается и вдребезги разбивается. Через неизвестное время она просыпается в каком-то городе в госпитале — с поломанным носом и другими повреждениями. Веру Михайловну привезли туда неизвестные автомобилисты в красном автомобиле, которые подобрали ее у дороги и никаких черных автомобилей не видели. Я не записываю тех предположений, которые она тогда высказывала, как и тех добавочных объяснений, которые давала в ответ на вопросы. Так закончился первый период пребывания ее в СССР. [1537][1538]
Получил очень любезное письмо от L[udwig] von Bertalanffy. Стихи в начале его книги[1539] принадлежат действительно ему, а в конце — Гёте; только я ошибся адресом: мне казалось, что это из первой части, а, на самом деле, я нашел их в самом начале второй. Из письма видно, что его, как и меня, интересуют самовозникающие в природе относительно устойчивые процессы, способствующие организации хаоса и могущие давать длительные образования. Он, как и я, вопреки статистикам, считает вероятность возникновения таких образований в наших земных условиях довольно высокой. Его несколько задело то, что я приписал ему некоторую солидарность с Лысенко в том, что касается пренебрежения к теории вероятностей, и он поторопился, на мой взгляд — без надобности, сообщить мне, что значится в «черном списке» по делу Лысенко, наравне с Muller и др..[1540]
Бумага из Recherche Scientifique сообщает мне, что я повышен в чине и вместе с тем близок к предельному возрасту; очевидно, придется вплотную заняться этим вопросом и хорошенько его обдумать.
Письмо от А. Н. Алексеевского: желал бы видеть меня в воскресенье; я и сам собирался ему писать.
Проявили свое существование компьенцы: созывают на воскресенье же общее собрание для ликвидации Содружества. Проще не ходить, — тем более, что я не хочу проявлений их сочувствия в моем горе, особенно в церковной, неизбежной для них, форме. И притом, где были все они до сих пор? И кто они теперь? Ни одного из тех, кто был мне близок и симпатичен, я не встречу.[1541]
Вечером пришел Волошин, но ненадолго, взбудораженный, нервный, жалующийся на все и на всех. Жена его больна; коммерческое дело ничего не дает, кроме затруднений. Налоги, постоянные обманы со стороны швейцарских и особенно французских фирм, которые его шантажируют, не выплачивают договоренных сумм и говорят: «судитесь». Суд — время, деньги, адвокаты и всегдашний гандикап:[1542] иностранец. Как будто предприятие было здоровое. Еще полтора года назад он искал молодого научного сотрудника для себя, а не для фирмы, — для своей научной работы, и не даром, а за плату.
Говорили мы с Волошиным о физических проблемах. Несомненно, что 27 лет тому назад он нашел очень интересные вещи, которые обратили на себя внимание в Германии и Австрии. Волошин предвидел оба изотопа водорода, нейтрон; имел свои идеи относительно строения ядра. Надо было продолжать, а он бросил, при первых столкновениях с профессорской рутиной, и перешел на прикладные проблемы. Сейчас ищет в своей тогдашней работе, что можно было бы продолжить.
Я просмотрел его тетради и нахожу его мысли чрезвычайно интересными и многообещающими, но, наверное, и сейчас без сопротивления не обойтись. Он громит математический формализм в физике (еще бы, один de Broglie чего стоит), но немного склонен к арифметическому формализму в своей комбинаторике трех структурных элементов ядра, и для него самого неясны очень существенные соотношения между магнитным и электрическим полем в ядре. Иногда его размышления кажутся мне недостаточно продуманными: например, по вопросу об отсутствии симметрии между отрицательным и положительным электричеством, между положительным и отрицательным электротоком.[1543]
