лишении нас права иметь своего представителя в бюро конгресса под предлогом того, что СССР не входит в Лигу Наций. Нам следовало бы сейчас же уехать, но большинством делегации (все против меня) решили остаться. На обратном пути через океан я ехал с ним, доро?гой мы много беседовали, и он несколько отмяк.
После 1928 года у нас на некоторое время установились сердечные отношения настолько, насколько Cartan — человек, как говорится, застегнутый на все пуговицы, — был способен, однако я сам, из-за самолюбия, не поддерживал этих отношений. Новый фазис наступил во время оккупации. Один из его сыновей, молодой и очень талантливый физик, профессор в Poitiers, был арестован вместе с другими молодыми учеными его возраста за принадлежность к одной из групп Сопротивления. Я не знаю, к какой именно группе он принадлежал,[1553] но немцы придавали этому делу очень серьезное значение. Вся группа была сослана в Бухенвальд и там обезглавлена, но об этой казни узнали только в 1945 году, а до тех пор все считали этих молодых патриотов живыми. Знали, что их увезли в Бухенвальд, но никто не имел представления о том, что такое немецкие лагеря, находящиеся в Германии.
В 1942 году я часто встречал Cartan в нашем квартале, куда он приходил каждый день за внуком к подъезду College Sevigne.[1554] Он расспрашивал меня о режиме в Compiegne, экстраполируя, очевидно, условия жизни в Frontstalag 122 на все другие лагеря: операция, дававшая неправильные, но успокоительные результаты. Каждый раз я сообщал ему сведения, которые приходили к нам из разных источников, и старался придать им успокоительный характер. Он, как и многие, следя каждый день за новостями с фронта (конечно, с единственно существовавшего тогда советского фронта), преисполнился симпатии к нашему народу и армии и систематически левел. Он спрашивал у меня разъяснения относительно советского строя и стал находить, что строй, способный одерживать победы, заслуживает внимания и уважения.
Этот ход мыслей, конечно, может вызвать улыбку, но таким путем прошли тогда очень многие, и значительное число их закрепилось на этих позициях. Другие, как и Cartan, после освобождения Франции стали передвигаться обратно вправо, но еще в течение двух-трех лет после освобождения он подписывал без спора разные документы, ходатайства, воззвания, протесты. Как математика я ставлю его очень высоко; весьма любопытно, что самые крупные свои работы он выполнил в очень зрелом возрасте.[1555]
Игорь Марш-Маршад — в Индокитае, в Океанографическом институте. Он уехал, не простившись ни с кем — ни в Сорбонне, ни в Museum, ни в частной жизни. Откуда берутся такие идиоты? И ты, и я сколько раз говорили с ним об этом.[1556]
После завтрака поехал в Ivry, не очень удачно в смысле внутренней сосредоточенности, затем — к Каплану. Его не было: он все еще хворает. Купил для Тониных детей очень хорошо изданную, но скверно составленную книгу «Рассказы о русском первенстве».[1557] Иллюстрации и портреты хороши и обильны, но текст узок, односторонен и недобросовестен. Названы многие третьестепенные имена и нет очень многих крупных ученых и научных деятелей.
В геологии забыт А. Д. Архангельский — звезда не меньшего калибра, чем А. П. Павлов и И. М. Губкин. Пристрастие? Почему? И уж в смысле преданности советскому режиму это был искреннейший и всегдашний друг. В астрономии забыт В. В. Стратонов, как и многие другие, но имеется ничтожный А. А. Михайлов с его неверной теорией кометных орбит. В физике составитель, Арк. Кл. Тимирязев, знает только своих друзей: целый ряд крупнейших физиков отсутствует. Из математиков книга знает исключительно ленинградскую школу. Биография Лобачевского дана в стонуще слащавой, совершенно неточной форме. Есть совершенно неправильные утверждения. Совершенно неграмотно изложена история теории фигур равновесия вращающихся жидких тел.
Совершенный вздор рассказывается о новых звездах. Шмидт ставится рядом с Фесенковым. Все-таки… Лобачевскому приписывается то, что он не делал, равно как и Ляпунову, и т. д., и т. д. Забыт Н. Н. Лузин с его огромными и неоспоримыми заслугами — талантливый математик, гениальный преподаватель, глава обширной школы, и упоминается совершенно ничтожный В. И. Смирнов, автор обширного учебника, но и только. Пусть себе будет академиком, но к чему же производить его в мировые ученые, когда никто не может сказать, чем, собственно, он занимался. И так во всем. Совершенное безобразие![1558]
Что же сказать о вчерашнем пребывании у Тони? И ты, и я знали ее очень хорошо, с ее большими достоинствами — добротой, преданностью друзьям, бескорыстием, благородством характера — и с огромными недостатками — заносчивостью, самомнением, болезненным самолюбием, тугим пониманием самых обыкновенных вещей и слепым приятием всего, что прикажут. Так оно было, так оно остается; тут ничего не поделаешь. Иногда приходится с ней сцепляться довольно основательно и говорить ей неприятные вещи. Под этим знаком прошел и вчерашний день. В субботу я пойду с ней и Танькой смотреть «Мои университеты»[1559] по Горькому. Завтракать у нее я буду 17 июня, и, вероятно, в этом сезоне это будет последний завтрак, а затем Тоня поедет на три месяца в Banyuls. По ее возвращении я постараюсь несколько разредить эти завтраки, а
