главное, чтобы это не занимало весь день; так оно слишком трудно и для нее, и для приглашенных. Она все-таки раздражается, что бы ни говорила, становится нервной, и мы с тобой столько раз наблюдали этот процесс у нее. Она — очень хорошая, но трудная.[1560]
Получил письмо от Голеевского в ответ на мое. Он уже свыше года живет в деревне недалеко от Saint-Remy — на ферме, которую купила его дочь. Был бы рад со мной повидаться и зовет меня провести у него день. Поеду. Относительно Игоря у него нет никаких точных и прямых сведений. Есть, как он выражается, сплетни, из которых вытекает как будто, что Нина Алексеевна умерла, Никита поступил в военное училище, а Игорь — не то в Москве, не то умер.[1561] Первое очень правдоподобно: как мы с тобой видели, она была очень тяжело больна перед отъездом; все пережитые передряги обошлись ей недешево. Никита — уже в возрасте, подходящем для поступления в военное училище или в высшую школу; надеюсь, что так оно и есть. Что же касается Игоря, как-то не верится в его смерть: в нем слишком много было жизненности, и столько искреннего желания полностью отдать родине свои силы, и столько богатых возможностей ума, опыта, знаний и характера.[1562]
После завтрака я поехал к Голеевскому. Сначала доехал до Saint-Remy и смотрел на места, с которых началось в 1940 году наше бегство от немцев. Та дорога, по которой мы двигались со скоростью километр в час, теперь пустынна и идиллична. От Saint-Remy я ехал в car до Dampierre, и тут опять были наши воспоминания: по этой дороге в мае 1940 года мы ехали…
В Dampierre я осведомился, пошел по верной дороге и увидел Голеевского, который медленно шел меня встретить. Живет он на старой разваливающейся ферме с женой (б. графиня Келлер) и собакой той же породы и тех же привычек, как пес Чернцовых. Сначала пес хотел меня съесть, но, увидев, что я никак не реагирую, отошел в сторону, а потом стал лизать мне руки. Мы уселись с Николаем Лаврентьевичем в саду. Жены его не было: она куда-то уехала. Его прислуга принесла нам кофе, и мы мирно сидели и разговаривали, пока не пошел дождь, а затем перешли в дом.
Дом мог быть уютным и поместительным, но кавардак полный, какого ты никогда не допустила бы. Впрочем, скоро должна приехать его дочь с детьми, и для нее приводится в порядок половина дома; может быть, порядок войдет и в личное жилище Голеевского. Он очень постарел, но ходит довольно бодро, хотя и с палкой. Голова работает, чего трудно было ожидать от старого генерала.
Свою масонскую организацию он покинул: с его советской ориентацией не согласилось большинство. Его заменили на председательском посту адмиралом Вердеревским (который также придерживался советской ориентации), а после его смерти «вождем» стал граф Бобринский, которого я знал в лагере. Теперь Голеевский сидит безвыездно в деревне и очень доволен.
«Сплетни» про Игоря оказались вовсе не сплетнями. По-видимому, действительно Нина Алексеевна скончалась, но неизвестно, когда это произошло. По его словам, она сознавала свое состояние и перед отъездом говорила ему, что Игорь с его женолюбием для нее не существует и что ей хочется довезти мальчика и устроить его судьбу на родине, а потом будь что будет. Относительно судьбы Игоря ничего неизвестно, но, поскольку мальчика приняли в военное училище, можно думать, что и с самим Игорем все благополучно.[1563]
Относительно Ольги Алексеевны Николай Лаврентьевич говорит, что братец ее, Алексей Алексеевич [Игнатьев], желая оторвать ее от отца Константина, разыскал его жену, и она встречала мужа на пристани с букетом цветов. Вышло большое потрясение для всех и, в особенности, для Ольги Алексеевны. Удивительно, до какой степени люди стараются портить жизнь себе и другим.
Оказывается, Товстолеса и Морского очень недавно выслали из Франции, и они сейчас оба находятся в Берлине. Оба в свое время участвовали в сопротивлении немцам.
Потом мы разговаривали с Николаем Лаврентьевичем на тысячу тем. К половине восьмого я отправился к автокару, и на пути мы встретили его жену, которую я не видел с лагерных времен. Она очень изменилась, но, на мой взгляд, гораздо бодрее его. Ему уже 73 года — детский возраст, как очень часто я склонен говорить и думать, но все-таки…[1564]
Умер Воронцов-Вельяминов, товарищ по лагерю; был он когда-то членом Государственной думы, а здесь — развозчиком заказов для какого-то книжного магазина.[1565]
Узнал из «Larousse» о смерти Brumpt. Несмотря на титул «негроторговца», которым мы вполне заслуженно его обозначили, в нем было много положительных черт, которые и ты, и я ценили, и на общем фоне холоднокровных карьеристов, которых так много во французской научной жизни, он выгодно выделялся необычайной активностью, энергией, настойчивостью. И в твоих отношениях с ним было всего помногу — и хорошего, и дурного. Нужно было бы, пожалуй, собрать в одно пучок воспоминаний о нем и части нашей жизни, которая с ним связана.
