сообщения, бывший с нами в лагере и показавший себя агрессивным германофилом и доносчиком, является «профессором» математики в белоэмигрантском техническом институте и даже «деканом». В письме под подписью стоит «officier de l’Academie».[1581] Итак, он, предавший союзников, свою родину и Францию — в чести у французского правительства. Честь не особенно большая: солидные люди этим титулом не хвастаются. Ссылаясь на «лагерную дружбу», он просит о чем-то Каплана. А Каплан как будто не очень собирается его просьбу исполнять.[1582]
С большим любопытством я, вместе с Иваном Ивановичем и его семьей, смотрел сеанс television. Аппарат у них сейчас на 819 линий, дикторша видна и слышна очень хорошо; actualites в общем удовлетворительны, но передача фильмов совершенно недостаточна: очень часты всплывания, неясности, путаницы; удовольствия этот сеанс не доставляет и заменить даже плохой кинематограф не может. Фильм «Nuit phantastique»[1583] — как раз не из удачных, и, когда он кончился, все мы сознались, что ничего не поняли. А между тем актеры играли хорошо: всех их знаю и на настоящем экране смотрю с удовольствием. Я совершенно неспособен сказать, в чем же было дело…[1584]
Итак, Голеевский пришел ко мне в первый раз за много лет. Он не был у нас с тех пор, как ты на него рассердилась, за дело. Как и другие, входя к нам, он испытал тягостное и вполне понятное чувство. Просидел три часа, и мы болтали, переходя от темы к теме без особенной логики. Все-таки у него запутанная голова, и он так и не понимает, что же такое социализм, который для него — крушение индивидуальности. Когда я говорю ему, что уже сейчас в СССР это неправильно, он не верит. В общем, он судит по консульским и посольским чиновникам: ну, а это — критерий неподходящий. В деревне у него сейчас неуютно: дочь, архитектор по специальности, задумала перестраивать дом, и все — не на месте; двери еще не поставлены, окна полуразрушены и не закончены, всюду — холод, пыль и грязь.
Оказывается, в масонской организации Голеевского заменил потомок Екатерины — граф Бобринский. Помню его по лагерю… Это был скромный и симпатичный человек, патриот. Он работает в каком-то предприятии, производящем радиевые препараты для лечебных целей, а по специальности — юрист. В нашем лагерном университете захотел прочитать лекцию о радиоактивности. Мы предоставили ему эту возможность. Лекция была совершенно грамотной, но физико-химическая сторона дела не затрагивалась; он рассказывал исключительно о медицинских применениях, очень толково и очень конкретно, даже с цифрами, которые слушателям были совершенно бесполезны: так сказать, гарантия подлинности.
В общем, по-видимому, Николай Лаврентьевич живет в своей деревне вне пространства и времени.[1585]
Вечернее собрание[1586] в Mutualite меня поразило многолюдством: зал был полон. Во всяком случае, все — русские; французов не было. Но были ли все советские, не уверен, так как встретил нашего сапожника Соловьева с женой. Известных мне лиц не было, кроме Гелеловича и Бриллианта.
Положение Гелеловича — трудное: из CNRS выгнали. Institut Pasteur платит ему 30 тыс. франков в месяц, но это очень неустойчиво и в принципе подлежит возобновлению каждые шесть месяцев. А он превратился в семейного человека, и здесь тройная драма: жена больна, не разделяет его взглядов и деспотически хочет навязать ему свои, и это настолько, что на вчерашнее собрание Гелелович пошел после домашнего скандала. Он имел приглашение в Канаду на 4200 долларов в год, но когда там узнали, какой у него паспорт, то потребовали разрыва с советским государством.
Собрание было назначено на 8 часов, а началось в 8 часов 40 минут: значит, наше русское головотяпство продолжается. Сначала говорил Павлов — неплохо, но примитивно: агитка. Во всяком случае, он был гораздо лучше консула, который бездарно поднес пережеванную им советскую конституцию. Потом некто Каменко-Александровский (не знаю, кто это такой; вероятно, из раскаявшихся белоэмигрантов) прочел два длинных и бессвязных текста для посылки Сталину и Вышинскому. Конечно, они не прочтут этих писем, но все-таки литературную работу можно было выполнить лучше. Затем последовала часть неофициальная — три фильма…[1587]
В автобусе встретился с Frechet, который говорил со мной с большой сердечностью. На rue de Rivoli — нечто невероятное, как и в Hotel de Ville, и я постарался выбраться оттуда возможно скорее, ничего не купив. Думаю, что и ты постаралась бы сделать то же самое, хотя магазинную суету переносила гораздо лучше, чем я. Обратно пошел пешком: погода была очень приятная. И опять всюду мы были вместе: даже там, где вместе никогда не были, например — в Hotel-Dieu, где ты лежала больная, когда я сидел в Compiegne. Я прошел мимо и смотрел в окна и старался представить себе твои ощущения. Ведь этому уже десять лет, а у меня так все живо в памяти, и мои тогдашние слезы (они были) сливаются с нынешними. Помню, как я сидел за маленьким столиком в нашей камере, по соседству Левушка играл с Филоненко в шахматы, и писал свой мемуар, но душа была полна тревогой за тебя, хотя я еще
