В плюс Brumpt можно поставить то, что он, по твоей просьбе, взял к себе на работу шалопая и бездельника Игоря Марш-Маршада, который погибал и был близок к босячеству — и внешне, и внутренне. Ты решила произвести спасение, и это удалось. Некоторое время Игорь работал очень плохо, лениво и тебе приходилось много делать за него, чтобы Brumpt не выгнал его. И вот, в конце концов, Игорь образумился, заинтересовался работой, заслужил уважение Brumpt и свое собственное, и теперь он — ценный научный работник.
По мере приближения к войне Brumpt становился политически все более и более нетерпим: он «понимал» Гитлера во всем — и в оккупации Рейнской области, и в присоединении Австрии, и в захвате Чехословакии. Когда началась война, он выгнал из лаборатории всех иностранцев, и тебя в том числе. Ты и сама собиралась уходить от него, так как эта работа мешала твоей собственной научной, и с моим закреплением в Recherche Scientifique мы материально не нуждались. Но самый факт такого грубого проявления ксенофобии окончательно порвал симпатию к Brumpt, и впоследствии, когда он стал звать тебя к себе, предлагая выгодные условия, ты отказалась.
Немцы «наградили» Brumpt: во время оккупации «французская» газета «Au Pilori» поместила его в список евреев, прокравшихся во французскую науку, и посвятила ему очень неодобрительную заметку. Это пробудило его патриотизм, но после освобождения он, конечно, попал в американскую колею. И тут его подстерегло несчастье: удар с частичным параличом, отставка и тщетные стремления возобновить научную деятельность. При его активной натуре он очень страдал. После нашего несчастья он послал мне, через Galliard, выражения соболезнования.[1577]
Только что узнал о смерти академика Лейбензона. Еще одна законченная страница и одним хорошим человеком меньше. Я с ним встретился довольно курьезным образом.
Это было очень давно, почти пятьдесят лет тому назад, в 1902 году, осенью. Я был студентом-первокурсником, но два года самостоятельных занятий высшей математикой дали мне значительную подготовку и возможность критически отнестись к читаемым курсам. Критика относилась не к профессии: я был заранее полон восхищения перед Московским университетом и его деятелями. И сейчас, через полвека, могу сказать, что мои тогдашние учителя ни в чем не были ниже того среднего уровня, с которым я встретился впоследствии в иностранных университетах. Но курсы их и программы были весьма элементарны и меня не удовлетворяли: я хотел большего. И вот на стенах коридора вижу объявление: продаются курсы анализа Jordan, Picard[1578] и другие математические книги, все — на французском языке. Я подсчитал свои ресурсы и немедленно отправился.
Вхожу в указанную комнату каких-то номеров около Варварских ворот, где меня встречает молодой человек маленького роста с черной бородкой и растрепанной шевелюрой: Лейбензон. Я сразу вижу, что это — не торговец, не спекулянт, и задаю ему вопрос:
Я не знал этого. Затем мы перешли к книгам. Он задал несколько математических вопросов, чтобы определить мою подготовку, и сказал: «Я бы советовал вам приобрести и Жордана, и Пикара. Пикар имеет больше блеска и педагогического таланта, но он — классик, а мы все-таки вышли из той эпохи. Жордан более современен и более труден. А вы, как, боитесь трудностей?» Я, конечно, ответил, что — нет. Очень хотелось взять оба курса, но мои ресурсы позволяли мне только один. Я сказал ему это; он ответил, что в таком случае рекомендует Жордана, и предложил свои услуги, если встречу какие-нибудь затруднения. Я, конечно, поблагодарил и унес Жордана… В моей жизни настала эпоха, о которой мой остроумный и сумасшедший товарищ Г.[1579] говорил: «Христианин купается в Иордане, а Костицын — в Жордане».
В 1920 году я снова встретился с Лейбензоном, который преподавал теоретическую механику в Горной академии, но мечтой его была профессура в университете. Осенью он пришел ко мне как к помощнику декана разговаривать о своей кандидатуре. Мы без труда узнали друг друга и, начиная с этого момента, часто встречались. Я узнал его ближе и оценил в нем, в сущности, все — и характер с бескорыстным служением науке, и скромность, и огромную работоспособность, и большой талант. Я очень счастлив, что смог помочь ему в исполнении его желания.
Последний раз мы встретились в 1928 году в Нефтяном институте; там он оборудовал экспериментальную шахту, чтобы изучать физические и механические проблемы в связи с прохождением жидкостей, в том числе и нефти, через сыпучие полупроницаемые и малопроницаемые слои. Работы его великолепны, но совершенно неизвестны тут.[1580]
Утром сходил к Каплану. Об этом не стоило бы говорить — обычная вещь. Но он показал мне дружеское письмо от… Финисова. Этот инженер путей
