До марта 1931 года я работал в Institut de Physique du Globe,[1566] а ты — в Сорбонне в зоологической лаборатории, и того, что мы зарабатывали, нам едва хватало на сведение концов с концами. В марте, поссорившись с Maurain, я покинул его институт и лишился прочного заработка. Остался твой заработок, совершенно недостаточный, и то, что я получал из Institut Poincare за составление библиографии по теории вероятностей с 1900 до 1930 года, — тоже ничтожная сумма того же порядка, как твой заработок.
Летом ты смогла, благодаря стипендии, поехать в Roscoff — в лабораторию; я остался в Париже. К началу учебного года выяснилось, что так оно продолжаться не может, и ты взяла у Perez рекомендацию к Brumpt[1567] и отправилась. Рекомендация подействовала, и он принял тебя на полдня работы, назначив совершенно ничтожную плату. Первые твои шаги у него были чрезвычайно трудны. Находиться в подчиненном положении тебе приходилось, но начальство всегда бывало корректно. Здесь же тебя сразу взяли в «оборот» — и сам Brumpt, и его помощник Langeron, который имел свои счеты с Сорбонной и хотел в твоем лице унизить ее микроскопическую технику. Обстановка была чрезвычайно трудная. Каждый день ты возвращалась в расстроенном виде, рассказывая о резких и несправедливых замечаниях, которые получила от патронов.
Но очень скоро положение изменилось. Ты быстро поняла, какого рода гистологическая работа нужна для Brumpt: прежде всего — скорая; техническая чистота не играла для него никакой роли (и это было его ошибкой). Вскоре ты стала вводить изменения в их технику — к большой ярости Langeron, который не допускал отклонений от своего учебника микроскопической техники.[1568] Тебе удалось доказать Brumpt, что можно сочетать высокий уровень с быстротой, и главное, что это — для его научной выгоды — гораздо ценнее, чем прежняя небрежность. Langeron ворчал про себя, говорил, что ты упряма, как мул, но примирился.
Ты произвела и другое чудо: завоевала расположение лабораторного персонала всех степеней. Все поняли, что ты ничего не ищешь, ничего не добиваешься, не имеешь злого языка, рада помочь каждому, — и очень скоро у тебя появились верные и преданные друзья. С другой стороны, квалифицированный научный персонал оценил твою компетентность, умение, большую культуру, и ты завоевала уважение. С тобой стали считаться.[1569]
Мы быстро поняли натуру Brumpt и организацию работы в его лаборатории. Для него главным была его собственная работа, независимо от всяких других соображений и обстоятельств. Пользуясь тем, что в паразитологии заинтересованы очень многие лица и учреждения, он сумел создать для своей лаборатории чрезвычайно крупный бюджет с наличными деньгами, кредитами и рабочими единицами. Рабочая единица, то есть ставка на одно лицо, давала бы возможность прилично существовать. Но, зная, как много в Париже квалифицированных работников без работы, Brumpt нанимал четырех, а то и пять, голодающих интеллигентов, давая им каждому по четверти или по пятой части ставки, а одного из них зачислял как официального получателя, но с обязательством (негласным) выплачивать остальным, что полагается, согласно указаниям патрона. Каждый из этих лиц отдавал лаборатории весь рабочий день.
Если среди персонала находился кто-нибудь, заинтересовавшийся работой и желавший проявить свою исследовательскую жилку, Brumpt выгонял его или вынуждал исполнять исключительно установленную программу. Если кто-нибудь из работающих в лаборатории желал использовать часть времени для пополнения образования, Brumpt запрещал это категорически, заявляя: «Ваше повышение квалификации мне ни на что не нужно. Мне нужно, чтобы вы в точности и быстро исполняли то, что я от вас требую». Бывали такие, которые успевали секретно подготовиться к какому-нибудь конкурсу или экзамену; когда Brumpt узнавал об этом, он приходил в ярость и часто выгонял смельчака.
Два-три раза фиктивный получатель ставки ставил Brumpt в неприятное положение, уезжая с полученными деньгами. Это всегда случалось с молодыми врачами, которые не гонялись за научной работой и стремились к простой медицинской практике. Перед каникулами, упросив кассира выдать деньги вперед за два-три месяца, они исчезали, оставив Brumpt «наглое письмо» и необходимость расплатиться с оставшимися участниками комбинации. Такие случаи вызывали у Brumpt ярость, а кругом — насмешливое злорадство. В течение многих недель Brumpt повторял: «Если такой-то думает, что я не сумею добраться до него, то вы увидите, как он ошибается». И в самом деле, если такой-то имел желание занять в научном медицинском мире самое ничтожное положение, Brumpt добрался бы до него. Но как добраться до скромного практикующего врача?[1570]
Отличительной чертой академической политики Brumpt был непотизм. У него была намечена твердая линия преемственности: передать институт и кафедру в руки деверя — доктора Galliard, брата жены, с тем, чтобы он, в свою очередь, передал их сыну Brumpt — Lucien. С этой целью делалось все, чтобы устранить наиболее опасных конкурентов: они не подпускались к Парижу, а тех из них, которые пытались выдержать там медицинскую agregation,[1571] проваливали на экзаменах самым недобросовестным образом. Пропускались через сито экзамена лишь заведомые бездарности, которые затем получали кафедры в провинции и не пытались попасть в Париж.
Так была создана благоприятная атмосфера для Galliard, который, тоже недобросовестно, был пропущен через сито, и для Lucien, который был все- таки поумнее Galliard. Располагая средствами и связями, Brumpt добывал своим кандидатам задания и командировки, создавая им научную репутацию. Один раз у него это чуть не сорвалось. Galliard должен был, по правилам, получить степень доктора естественных наук. Но у Brumpt не было достаточно влияния
