— Вряд ли он орать будет. Я даже думаю, что и травиться больше не будет…
— Александр, ты что-то бледный, хуже этого суицидника выглядишь, — встревожилась вдруг Алла Алексеевна. — Может, на воздух выйдешь? А я сама Сумарокова в палату устрою. На часок тебя отпускаю!
Аллочка принялась толкать кровать, а я сбросил халат и колпак на стул около лифта и спустился через приемный покой на выход.
II
Я побрел из ворот в весеннюю темноту. Двор больницы был едва освещен, но я бы и с завязанными глазами вышел отсюда: ноги сами помнили дорогу. Теплынь! А дух-то какой! Больницу окружали улицы частного сектора, около каждого дома сейчас цвела сирень, и воздух весь напитался ею, пропах, загустел. Духи «Сирень», а не воздух! Голова идет кругом.
Я решил пойти в «офицерские дома». Так назывался в нашем городе небольшой квартал на набережной Волги, где жили офицерские семьи. Идти недалеко, минут десять, да всё под горку. В этих домах жили немало моих приятелей по школе, может, кого и встречу.
Но у подъезда, где раньше каждый вечер собиралась школьная компания, никого не было. Я прошел дворами к берегу Волги, который высился над волжским морем отвесной каменной стеной, и направился к офицерскому пляжу. Внизу он представлял собой узенькую, метра в полтора, полоску берега, усеянную крупными валунами и камнями поменьше. А вверху возвышался над водой, выдаваясь далеко вперед, двухъярусный железный понтон. Верхний ярус мы называли вышкой, с нее можно было сигать в воду, а потом, выныривая, подтягиваться за нижнюю подпору моста и взбираться наверх.
Мы, поселковые пацаны, пробирались сюда со своего дикого пляжа узким, усыпанным камнями берегом. Скользкие и раскаленные, булыжники обжигали ноги, но мы, прыгая с одного на другой, быстро добирались до «офицерского», поднимались на вышку и ныряли с разбегу в Волгу. Здесь всегда было много местного пацанья и девчонок, которые плавали и ныряли не хуже ребят.
Впервые я прыгнул с вышки, когда мне было девять лет. Помню, как мы с моим другом Борькой увязались за компанией «больших», которой верховодил Борькин брат Павлуха. Забравшись на вышку, ребята, разбежавшись по понтону, друг за другом попрыгали в воду.
«Санёк, давай теперь мы!» — предложил Борька и пошел вперед.
«Эй, куда лезешь? Мне отвечать за тебя? — заорал Павлуха. Он лежал свесив голову с понтона и смачно сплевывал в воду. — Борька! А ну идите с нижнего прыгать!»
У вышки в нижнем ярусе находилась обширная площадка, с которой прыгала в воду всякая мелюзга.
«Хренушки!» — крикнул Борька и почти без разбега полетел с вышки, выставив вперед руки.
Я глянул на то место бездонного волжского моря, где пропал Борька, разбежался и сиганул вслед. Оглушительная, давящая сила налегла на меня под водой, но я торопливо раздвигал ее руками, пробивал головой, пока не вынырнул на поверхность. В метрах пяти от меня вынырнул Павлуха. Он, наверное, прыгнул сразу за мной.
«И ничего страшного! Почти как с баржи!» — подумал я, ища глазами Борьку, и увидел, что он изо всех сил гребет в сторону дикого пляжа. Ну и я поплыл за ним.
«Куда, шмакодявки! — заорал Павлуха и погнал вдогонку, выкрикивая страшную угрозу: — Я вам глаз на жопу натяну и моргать заставлю! Салаги! Мне отвечать за вас!»
Умом и я, и Борька понимали, что угроза эта невыполнима, но страх побеждал наш нестойкий разум, и мы тика?ли от Павлухи изо всех сил.
«Дела давно минувших дней»… Я прошел по понтону, уселся на самый краешек вышки, вглядываясь в шестикилометровую ширь волжского моря. Вода сливалась с темнотой, видны были только огни большого села на противоположном, пологом берегу Волги. Вся моя усталость почти сразу прошла. В темноте мне виделись летние солнечные дни детства. Как мы, до изнеможения и посинения нанырявшись с вышки, усаживались кружком на прогретый понтон и играли в подкидного или в «пьяницу». То и дело перекусывали, мигом уничтожая яблоки и помидоры, и, чувствуя, что голод не отступает, неслись домой обедать, чтобы через пару часов снова встретиться на Волге.
А Викентий, интересно, плавать умеет? Я так и не смог отвлечься, не думать о нем. Кажется, что он тут, рядом, к своей кровати прикрученный. Плечи у него узенькие-преузенькие. Видно, что не наш он, не калышинский. Приехал откуда-то, где ни рек, ни озер, ни оврагов.
Час мой истекал.
Потихоньку я вернулся в отделение, облачился в форму медбрата и пошел по коридору терапии. Неугасимый свет медсестринского поста едва освещал его. Никого. Тишина. Ночь обещала быть спокойной. Мест нет, значит, до утренней выписки никого не положат. Тяжелый больной всего один. Аллочка, видно, в процедурной. Я направился туда.
Гремя стерилизатором, который она как раз мыла, Аллочка кивнула мне.
— Ну как, Алла Алексеевна? Как Сумароков?
