— Спит, видно, шантажист чокнутый. Я не была у него: других дел по горло.
— Пойду проведую.
Меня так и тянуло заглянуть к Викеше. Я пошел в «блатную» палату, которую, кстати, еще ни разу не видел. Во все время моей практики она стояла закрытой на ключ. Видать, «блатняки» в ней не залеживались: быстро на поправку шли или в область направление получали.
Я тихонько приоткрыл дверь. Небольшой ночник горел над тумбочкой. Я пошел на этот свет.
Палата представляла собой очень даже уютненькую квартирку. У дальней стены стоял широкий кожаный диван. Над диваном висела картина в богатой золоченой раме. Полированный столик и плетеное кресло красиво расположились у передней стены. Вот это роскошь!
Немного портила эту лепоту простая металлическая кровать, на которой все так же сладко спал Викеша. «Хороший сон у нашего самоубийцы. Лишь бы в летаргический не перешел», — пошутил я мысленно, глядя на его спящее лицо.
Я открыл стенной шкаф, нашел на полочке два одеяла и подушку. Отлично! Застелил диван одеялом, вторым укрылся и под умиротворенное посапывание Викеши бесчувственно уснул.
III
«Опять пакостит!» — подумал я, услышав сквозь сон весьма знакомое плотоядное пощелкивание. Именно такие звуки издавал наш кот, когда ему удавалось стащить со стола кусочек или всю курицу целиком.
— Кеша! Брысь, зараза! — крикнул я, соскакивая с дивана. (Дело в том, что нашего кота тоже звали Кеша.) И сразу пришел в себя.
На кровати сидел Викентий и стриг щипчиками ногти. Щипцы в руках суицидника! Да ими что угодно пропороть можно!
— Кеша, где ты их взял?! — не меняя той интонации, с которой я обратился было к нашему коту, вскрикнул я.
— В тумбочке лежали, — наиспокойнейшим голосом ответил Викентий.
В утренней тишине слышались монотонные, методичные щелчки.
— Перестань! Будешь стричь ногти в другом месте! — приказал я.
— А они у меня в другом месте не растут! — отрезал Кеша.
Мы оба одновременно оценили нечаянный юмор Викентия и расхохотались.
Его бледное лицо было совсем спокойным. Я удивился, что черты лица у Кеши практически правильные, а не ассиметричные, какими казались вчера.
— Навряд ли я в морге ногти бы стриг. Стало быть, я не в морге, товарищ патологоанатом? — дружелюбно спросил он.
— Кто вчерашнее помянет…
— Я это вчерашнее всю жизнь вспоминать буду.
— Хочешь жить, Викентий? — спросил я, копируя голос Виктора Поликарповича.
— Хочу. Как ты думаешь, выпишут меня сегодня или нет?
— Я бы выписал. Пойду доложу, что ты в порядке.
— Голова только, как с похмелюги, болит.
— У меня, думаешь, не болит? На воле все пройдет.
Викентий кивнул, присел на краешек кровати и швырнул щипчики в тумбочку.
Я мигом собрал одеяла с подушкой, забросил их в шкаф и направился двери. Но, притормозив, повернулся к Викеше:
— У меня еще один вопрос.
— Давай.
— Почему тебя назвали Викентием? Странно как-то…
Викеша вздохнул.
— У моей матери старшего брата звали Викентий. Викентий Сумароков. Он погиб на войне. Дядя был умным, талантливым. До войны театральное училище закончил. Ему бы жить да жить…
— Получается, жив Викентий Сумароков?
— Я, когда паспорт получал, хотел имя поменять, да потом стыдно стало перед дядей. Так и остался Викентий.
— И хорошо! — бодро поддержал я его. — Редкое имя. Ты же артист.
— Смейся сколько хочешь, а я в свое призвание верю.
Я пошел к Аллочке, она уже сидела за своим сестринским столиком.
