Политический нерв огромной, непредсказуемой страны крупно дрожал.
Трясло всех. От детей до ста двадцатилетних стариков. Которым всё было давно по боку. Они не боялись собственной смерти, как могущественный, всесильный, всенародный Председатель.
Политическую трясучку убивали криками, демонстрациями, митингами.
Никто, уже, ничего хорошего не ждал. Крепко устали. А вот худшего ждали. И поэтому нервно кричали: злобно, истерично.
Эх, родина, какая ты злая и уродина. И политическая, и экономическая.
А экономический нерв страны давно был порван и оборван.
Рабовладельческая экономика — это когда работаешь, пашешь, но не ешь. Это лишнее. Не к месту. Не к политическому моменту.
Страна нищая. Народ нищий. Богатела только партийная номенклатура. Вечный, стойкий, главный закон рабовладельца.
И вот, сама всесильная товарищ Мадам Мао надменно, с высокоподнятой головой стояла у раскрытого окна. Позировала сама себе: правым боком к окну, левым боком. Так надо иногда стоять на трибуне. Правильно подобранная поза многое решает.
Над Пекином стояла приличная жара и дули песчаные ветра с пустыни Гоби.
Густо накрашенные губы партийного товарища Цзян Цин столь были подвижны и выразительны, что ей самой трудно было скрыть свою постоянную кипящую злобу и неожиданно выплёскивающийся психический гнев. Истерично сжав кулачонки, чуть ли хрипела от удушающего её гнева.
— Уважаемый Ван Дунсин, вы видите: мы выиграли, политика наша, в наших руках, но не до конца. Мой муж необоснованно пожалел вредного старикана Дэна, отправил его в деревенскую ссылку на политическое перевоспитание. Но он должен быть уничтожен физически. Должен исчезнуть с лица земли. Что вы на это скажете?
Глаза Цзян недобро, по-змеиному застыли.
Но и глаза непробиваемого Ван Дунсина были не менее остры и змеинны.
— Уважаемая товарищ мадам Цзян, спасибо, что вы мне верите и доверяете, но я подчиняюсь только Председателю. Если я буду исполнять приказы не от него, он мне просто голову отрубит. Вы хорошо понимаете, ваш муж не терпит ослушаний ни от кого, тем более от личных телохранителей.
— Значит, вы отказываетесь со мной сотрудничать?
— Я не политик. Я телохранитель вашего мужа и это моя основная и прямая обязанность. Остальное меня не касается.
— А ваши люди?
— Они тоже подчиняются только Председателю. Любой шаг в сторону наказывается арестом. А там… Вы прекрасно понимаете. Не мне вам подробно объяснять и что-либо секретное рассказывать.
— Хорошо, мудрый и преданный Ван, можете идти. Я на вас не обижаюсь. Вы правы. Солдат должен служить. Ему думать нельзя.
Телохранитель, почтительно поклонившись, тихо ушёл.
Мадам сначала оскалилась, потом немного игриво покривлялась перед зеркалом и снова, злобно скривившись в лице, позвонила заместителю Председателя, Ван Хунвэню. Но голос старалась держать ровным и ласковым.
— Здравствуйте, благороднейший товарищ Ван.
— Слушаю вас, благороднейшая красавица, мадам Цзян.
— Вы можете ко мне зайти?
— Конечно, мадам.
— Я вас жду.
— А где вы сейчас?
— В Запретном.
— Я в центре города, немедленно выезжаю к вам.
Но, когда он въехал в Запретный город, телохранитель Ван Дунсин показал ему жестом сначала зайти к Председателю.
Председатель сейчас уже не казался больным и чахлым. Он даже бодро ходил по комнате и крутил в руках газеты.
— Садитесь, товарищ Ван, — сказал он вошедшему, — моя надоедливая баба всё не успокаивается. Говори с ней с позиции нейтрального, малознающего, но готового сотрудничать. Пусть пока бесится, перебесится. Говорила мне мама не раз и не два: не допускай девок к власти. Придётся пока терпеть. Разговор будем записывать. Не нравится мне она. Чтобы успокоиться после пленума, она начинает снова мстить людям. Что за неугомонная дура? Ступай к ней. Будь вежлив и политичен.
В коридоре телохранитель сказал заместителю: — Если мадам спросит, почему так долго, скажи, проверки на входе начались.
Зам махнул головой и поторопился в покои мадам Цзян.
— Рада вас видеть, верный товарищ Ван Хунвэнь.
Зам поклонился.
