охотника больше всего подходила к моему плану. Знаешь, я очень давно все спланировал.
Он сказал это с такой неуместной гордостью, что Генри до хруста сжал охапку дров.
– Я что, благодарить тебя должен? – спросил он, с трудом подавив желание бросить дрова и врезать Освальду по лицу.
– Возможно, – пожал плечами Освальд и тут же поморщился от боли в руках. – Некоторые разрушители сбегали из-под замка, и, поверь, не было ни одного, который на свободе продержался бы дольше недели, не начав убивать. Думаешь, если б я тебя не украл, у тебя была бы веселая жизнь? Видел бы ты себя в шесть лет: слюнявый плакса, сын жалкого слабака и самовлюбленной красотки. Они посадили бы тебя под замок, узнав, что их розовощекий малыш убивает прикосновением, и там ты сошел бы с ума. Конец истории.
– Ах ты тварь, – выдавил Генри и с размаху бросил дрова на землю. Если Освальд пытался его разозлить, ему это удалось. – Моя семья любила меня. Это из-за тебя король чуть не сошел с ума, из-за тебя сбежала моя мать, ты во всем виноват, ты еще триста лет назад должен был сдохнуть, ты… – Генри ткнул пальцем в его сторону, но так и не смог подобрать слов. – Ты… Ты…
– Интересно то, что ты назвал его «король», а не «отец», – невозмутимо перебил Освальд. – Знаешь почему? Потому что твой отец все еще я. Я вырастил тебя таким, какой ты есть, и это, уж извини, навсегда.
Генри показалось, что в голове у него что-то вспыхнуло и перестало работать, а когда заработало снова, он уже прижимал Освальда к земле и заносил кулак. А Освальд даже не пытался сбросить его с себя – он смеялся, и это была самая странная реакция на угрозу, какую Генри мог представить. Кулак Генри с силой врезался ему в челюсть, но Освальд засмеялся только сильнее.
– Подумать только, – выдохнул он, блестя зубами в темноте. – Даже сейчас перчатки не снимаешь. Все разрушители в истории завидуют тебе с того света, Генри. И кто же научил тебя так прекрасно владеть собой?
Генри ударил его еще раз с такой силой, что, кажется, сломал зуб, но никакого удовлетворения не почувствовал и откатился в сторону. Огонь подбивал его ударить снова, но как-то вполсилы – кажется, опасался, что Освальд все же схватится за волшебный меч. Генри встал и начал подбирать рассыпанные дрова. Ему было противно от самого себя, он чувствовал себя проигравшим, хотя даже не понимал, в какую игру они играли.
Холодало с невероятной скоростью, деревья вокруг угрожающе поскрипывали и шелестели. Когда Генри вернулся в овраг и свалил на дно хворост, все посмотрели на него так, будто думали, что он пропал в лесу и не вернется. Они уже завернулись в старые одеяла, которые, видимо, достали из сумок. Эдвард протянул ему огниво, и Генри начал складывать костер дрожащими от холода руками, жалея, что пропустил тот момент, когда сельчане раздавали вещи.
Вскоре вернулся и Освальд, с кровью на лице и без дров. Кажется, против костра он больше не возражал, – когда пламя разгорелось, он подсел ближе и протянул к нему свои покореженные руки. В пещере лютой твари кости у него срослись почти сразу, но, видимо, в тот раз он истратил на восстановление слишком много сил, так что на сегодня уже не хватило.
В сумках, выданных сельчанами, оказались еще фляги с водой, сухари и сушеные фрукты, которые Джетт назвал абрикосами, – и еда, кажется, хоть немного отвлекла всех от мыслей о том, что они собираются провести ночь в лесу, куда людям было запрещено ходить от начала времен.
Роза сразу же протянула Генри половину своей порции. Генри мог бы попросить еду у Джетта или Эдварда, но взял, потому что видел: Розу обидит отказ. Ему хотелось подышать на ее синие от холода пальцы или прижать их к своему боку – кожа у него наверняка горячая даже сквозь рубашку, – но он только кивнул и сказал:
– Спасибо. А то ты так потолстеешь, что между деревьями не будешь пролезать.
Она вскинула на него недоверчивые, запавшие от усталости глаза, и они раскрылись сильнее, когда она поняла, что Генри шутит.
– Прости меня, – еле слышно сказала она. – Я была не права.
Генри покачал головой. Сейчас, глядя на ее испуганное, болезненно худое лицо, он понял, что и так не злился на нее по-настоящему.
Таинственные абрикосы оказались вполне вкусными, сухари тоже, но Роза, кажется, не могла заставить себя съесть даже свою часть. Это было странно после двух дней впроголодь, но потом Генри сообразил: веер. Роза не привыкла есть на людях, не закрывая лицо веером.
– Ешь, – тихо проговорил он. – Никто не смотрит.
Но наперекор своим словам он, не отрываясь, смотрел, как она нерешительно начала жевать, и думал: вот бы увидеть, как она ест по-настоящему. С аппетитом, как голодная, а не так, словно жует кусок коры. Они не отводили друг от друга глаз, пока ели, а потом Роза прошептала:
– Если с нами что-то случится, я просто хочу, чтобы ты знал: я тебя люблю. – Она затравленно посмотрела наверх, туда, где гнулись под ветром древние деревья. – Когда ты сбежал, я все равно пошла сюда, потому что хотела загадать, чтобы ты избавился от дара. Я на все готова для тебя. И если я погибну в этом ужасном месте, это ради любви. Может, это и к лучшему. Освальд был прав: я не смогу вернуться во дворец после того, как сбежала.
– Никто не погибнет, – покачал головой Генри, решив не упоминать о том, что, если его план сработает, Освальд не сможет открыть Предел, а значит, избавления от дара не будет. – Не бойся, ладно? Когда мы отсюда выберемся, никто тебя не обидит. Я о тебе позабочусь.
– Ты меня любишь? – выдохнула она, и Генри кивнул.
Он не был уверен, что люди понимают под этим словом, когда речь идет не о родичах, и скорее чувствовал какую-то ноющую, бесконечную жалость, но, увидев, как осветилось ее лицо, понял, что ответил правильно. Ему хотелось, чтобы Роза перестала трястись, хотелось обнять ее, но вокруг было слишком
