Из окна его квартиры на втором этаже была видна Гаронна — вечерами с реки веяло прохладой. Хорошо, что он уехал из Нарбонна[193] — городок был слишком маленький, и всякая собака знала его в лицо. Несмотря на оправдательный вердикт присяжных, он все же чувствовал себя там крайне неуютно. После того, как его дом загорелся «по неустановленным причинам», он счел за благо убраться из города. Пришлось вырвать часть собственного сердца — он вырос под этим жарким солнцем, мистраль[194] никогда не вгонял его в уныние, а заросли гарриги[195] были местом для прогулок, где он проводил долгие часы в мечтах об очередной малышке. Уезжая, он в последний раз навестил собор святого Жюста — славное местечко — он служил там причетником [196], а во время воскресной мессы пел в хоре, с легкой улыбкой ловя на себе взгляды многих женщин и некоторых мужчин — он давно научился принимать восхищение сдержанно. Волны его яркого тенора взлетали ввысь и разбивались о нервюры[197] готических сводов: «Pater noster, qui es in caelis»[198] — а воображение рисовало ему шестилетнюю соседку, Луизу Гайе, прикованную к распятию за алтарем и истекающую кровью. «Salve, Regina, Mater misericordiae; vita, dulcedo et spes nostra, salve»[199] — а в мечтах возникала малышка Колетта, пятилетняя кукла, распотрошенная на белом мраморе алтарного престола… И еще много, много других славных девчушек — с какой охотой они брали его за руку и отправлялись в последнее путешествие в жизни, которое начиналось где-нибудь на детской площадке, в скверике или у ворот школы, а заканчивалось неизменно в старом соборе пламенеющей готики. Прежде чем убить, он играл им на органе, заглушая прекрасными звуками их жалкие крики боли и страха: «Мама, мама, мамочка». Он целовал их в губы, прежде чем вспороть им животики. Когда его задержали — совершенно случайно — он отчаянно хотел рассказать о наслаждении, которое приносит обладание невинностью, поделиться хоть толикой испытанной им радости. Но полицейские что-то твердили о ДНК, и это было скучно. Убийца сообразил, что просто останется непонятым. Как жаль, что пришлось уехать… Вдобавок он был вынужден сменить имя, чему противилось все его существо — ведь так звала его мама и еще ласкательно — Cherubin[200]… Теперь его зовут громоздким именем Гастон. Гастон Боргез.
Он направлялся в свою мастерскую, с милой улыбкой раскланиваясь с соседками, с мамашами, особенно с теми, кто вел за ручку дочь — раз, не удержавшись, потрепал за розовую щечку четырехлетнюю Мадлен, на что ее мать улыбнулась и посмотрела на него зазывным взглядом. Ах, когда-нибудь он развлечется с крохой, причем совсем скоро — терпение почти уже иссякло.
В багетной мастерской пахло древесиной и клеем. У стен стояли готовые заказы и нарезанные багеты. Только накануне он закончил натягивать холст местного мариниста на подрамник. Боргез взял картину и поднес к окну — поближе к дневному свету. Что-то притягивало его в этом весьма средне написанном кораблекрушении — море было слишком синим, небо плоским, и порывистый шквал угадывался с трудом, но…
Целая семья тонула в утлой лодчонке, застигнутой штормом посреди бескрайнего океана. Гастона оставили равнодушным распахнутый в крике рот женщины и горестное выражение лица мужчины. Яркие как вишни глаза маленькой девочки, расширенные от еще неосознанного чувства смертельной опасности, ее крохотные ручки, вцепившиеся в плечо матери, растрепанные порывами ветра кудряшки — вот что волновало Гастона. «Надо бы предложить этой бездарности купить у него картину» — мелькнуло в голове. И конечно, он бы выбрал для малышки другой багет, а не это помпезное убожество с золочеными виньетками, части которого, уже нарезанные, лежали на станке. Он бы обрамил эти испуганные глазки в черную строгую раму. А еще лучше — замазал бы лица родителей. Вообще бы их убрал — чтобы дитя оказалось в полном одиночестве среди бушующей стихии.
Звякнул нежно колокольчик и багетчик обернулся — у входной двери топтались двое: один огромный, смуглый, черноволосый — и второй, суетливый парень, в бейсболке, из-под которой свисал жидкий хвостик грязных волос.
— Гастон Боргез? Мы из налоговой полиции.
Багетчик насторожился. Ни один из посетителей не был похож на налоговика — скорее они смахивали на бандитов: — Что вам угодно?
— Нам угодно проверить вашу налоговую документацию, — заявил смуглый, и Гастон распознал акцент уроженца Танжера[201] — когда-то он работал с марокканцами.
— А мне угодно посмотреть ваши документы, — и ему сунули под нос удостоверение в кожаной обложке: — Извольте!
Однако, не успел Гастон прочитать имя танжерца, как тот уже убрал документ во внутренний карман куртки и в ожидании уставился на хозяина мастерской. Тот недовольно вздохнул — придется вести их наверх, в контору — там компьютер и все налоговые документы… Он повернулся, сделав приглашающий жест рукой, и на него обрушилась ночь.
L’equipe du fin[202] выехали в Тулузу в полдень. В разных вагонах, дабы не привлекать к себе излишнего внимания. Десмонд Гарретт, как руководитель группы, без малейшего колебания купил себе билет в первый класс, не обращая внимания на обиженное лицо юного коронера. Бриджит отправилась в вагон второго класса, не выразив ни сожаления, ни возмущения. Бас побрел за ней, бормоча что-то по-немецки, и навряд ли это были молитвы во здравие dammer АтеМкапег[203].
Через пять часов группа уже была в Тулузе. Выйдя из здания вокзала, они встретились у ближайшего кафе и отправились на улицу Сен-Бернар, в отель — красивое здание из розового кирпича, как, впрочем, большинство домов в этом городе. Ярко светило солнце и было необычно жарко даже для Лангедока. Листва деревьев чуть подернулась золотисто-красноватой дымкой, но доносившийся с ветвей и с черепичных крыш птичий щебет звучал совершенно по-весеннему — на разные голоса, весело и вольно. Однако настроение у команды было, мягко говоря, сумрачное — характер предстоящей акции вовсе не способствовал его улучшению. Бриджит отрешенно молчала, думая о своем, Бас пустился в плавание по Интернету, изредка поднимая от
