– Что будем делать дальше? – спросил он меня.
– Ты же меня ведешь на Лубянку, не я тебя.
Кусты закончились, мы вырвались из них, как из распахнутых дверей. Я уже ненавидел эти заросли во всех видах – деревья, шиповник, рожь, паутина!.. Мне нужен был воздух! Я хотел умереть, но на открытой местности, где есть признаки жизни других людей, не в городе, так хоть на улице села…
– Жить будем, Касардин! – возвестил Мазурин, показывая на тянущуюся вдоль линии горизонта железнодорожную линию.
Железная дорога! Она уже чужая, но эта крупица цивилизации вдохнула в меня надежду.
– Так, значит, Николаева подставили, чтобы убить Кирова? – задыхаясь и кашляя, неожиданно для самого себя спросил я. Мне как-то хотелось закончить эту тему и закрыть. Я не люблю оставлять незавершенные дела.
– Это мое мнение… – хрипел Мазурин, давно перейдя на какой-то странный аллюр – подметка одной из штиблет оторвалась, и теперь он передвигался, словно у него не до конца сгибалась нога. – И не только мое… Нужно было убрать конкурента и расправиться с Зиновьевым… Первый конкурент только визуальный… так… Киров никогда особым умом не отличался… Но его смерть можно было использовать как начало кампании против врага главного…
– Зиновьев так опасен?
– Он очень опасен, если три десятка тысяч человек поплатились свободой и жизнью… Скажи мне, Касардин, что мне не чудится звук поезда… Иначе я креститься начну…
Я поднял голову, как собака, но не принюхался, а прислушался. Где-то раздавался ритмичный шум. Дыма паровоза я не видел – наверное, он был слишком далеко. Но на равнине звук летел впереди него, не цепляясь за препятствия… Я слышал звук приближающегося поезда… я слышал его…
Я знал, я был уверен, что в поезде немцы, что вагоны могут быть битком наполнены пленными или снарядами, но сам поезд, сам вид его и звук должны были убедить меня, что я еще живу. Кажется, этим чувством был пропитан и подполковник.
Поезд шел на восток. Очевидно, немцы специально не обстреливали эту ветку при окружении. По ней должны были доставляться потом к передовой оружие и провиант. Поезд шел с запада, и мы с Мазуриным, падая и ускоряясь, старались добежать до стоящих у самого железнодорожного полотна кустов. Я хочу верить, что это последние кусты в моей жизни. Я больше никогда не выйду в лес. Я не понимаю теперь, как люди углубляются в него, чтобы пропитаться энергией… Лес – территория смерти. В нем можно только выживать. Я ненавижу лес.
Мы оказались в кустах за три минуты до того, как из-за покрытого густой растительностью холма выкатился, поплевывая дымом в небо, паровоз. А за ним тянулись пять или шесть вагонов. Я присмотрелся к торцу паровоза – передней части огромного цилиндра, где кипели все паровозные страсти. На нем не было свастики, не было двуглавого орла. На нем теперь ничего не было. Но раньше там светилась – и сейчас я вижу это отчетливо – красная звезда. Теперь на ее месте остался светлый след. Паровоз недавно красили, и пятиконечный след выглядел бы отчетливо, если бы не был на скорую руку замазан дегтем или чем-то другим, черным и густым. Но звезду было видно, только теперь это ничего не стоило. Паровозом управляли гитлеровцы – они доставляли к восточной зоне окружения груз…
//- * * * -//
Железная дорога плавно выгибалась за лес, словно обнимала его, прижимаясь, и паровоз уже давно миновал заросли близ рельсов, в которых мы находились. Сбрасывая скорость, паровоз выдыхал клубы дыма. Рядом со мной подножки вагонов сначала мелькали, а теперь появлялись одна за другой так, что я успевал их рассмотреть. К последнему вагону – я видел это издалека – была прицеплена платформа, груженная мешками. Два станковых пулемета, направленные в обе стороны от движения, несколько немцев. Можно было дождаться, когда она поравняется с нами, забросить имеющиеся четыре гранаты и, пользуясь малой скоростью, запрыгнуть на платформу и добить тех, кто после этого карманного артналета останется жив. Греми вокруг стрельба, мы так бы и сделали. Но поезд двигался по совершенно тихому полю меж покатых холмов, и грохот в хвосте заставил бы машинистов остановить движение.
– Нам нужно успеть до платформы, – сказал мне Мазурин, зачем-то – в ухо. Был такой лязг, что можно было провозглашать тосты.
Разумеется. До платформы…
Убедившись в том, что вдоль правой стороны поезда никто не стоит на подножках и не выглядывает из вагонов, мы выскочили из укрытия и побежали рядом. Сделав три больших шага, чекист прыгнул, прижал ступеньку ногой и зацепился обеими руками за выступающую скобу.
– Давай сюда!..
Я ускорил шаг, прыгнул, и нога моя, скользнув, соскочила со ступени. В последний момент я успел уцепиться рукой за ту же скобу…
Сползая все ниже и ниже, я волочился по гравию, и все бы ничего, будь я в сапогах. Но деревенская нехитрая обувка слетела с моих ног, и теперь мои ноги бились о гравий, которым был присыпан путь.
Схватив меня за руку и балансируя одной ногой на сцепке, подполковник подтянул меня выше. Еще полминуты, и я взобрался на ступеньку, чтобы с нее перейти на сцепку.
– Доктор, вы меня пугаете!
Я посмотрел на ноги.
– Ничего страшного, сейчас кого-нибудь разуем, – успокоил меня чекист.
Мы взобрались на крышу. Перепрыгивая с одного вагона на другой, упрямо двигались к паровозу. Чем ближе к нам был удушливый дым трубы, тем больше я сомневался в рентабельности нашего предприятия. Мы достигнем угольного отсека, через него проникнем в машинное отделение… И что дальше? Развернем паровоз и помчим в обратную сторону? Или приедем к своим.
– Черт его знает, когда появится станция, – сказал Мазурин, когда мы уже лежали на краю первого после паровоза вагона. – Нам нужно спускаться к машинистам, и делать это сейчас.
– Хотел спросить – куда мы потом помчим…
– А у вас были резонные планы, когда мы шли пешком?
– Пожалуй, вы правы, – согласился я.
Оттолкнувшись от выступа на крыше, я свалился на уголь. Место для приземления я выбирал тщательно – не очень приятно падать голыми ступнями на большие куски антрацита. Как ни старался, едва не разбил голень.
– Черт…
В глазах поплыли круги, ноющая боль подтянулась к горлу, и легкая тошнота замутила в грудине… Тот случай, когда все другое вокруг теряет смысл – все уходит, и на первый план выбирается забота о месте, которое повреждено.
Я ощупал ногу и убедился, что перелома нет. Пальцы шевелились, стопа была послушна.
– Доктор, вы не на осмотре!..
Перешагнув через меня, Мазурин, не глядя вперед, двинулся к машинному отделению.
Я заметил опасность первым, в отличие от чекиста, я смотрел как раз на дверь. А в двери стоял безоружный немецкий солдат и с недоумением разглядывал происходящее в угольном отсеке.
Вскинув автомат, я нажал на спуск. Очередь потонула в грохоте колес, но одна из пуль, пронесшись мимо солдата, ударила в ветровое стекло паровоза…
Неумело вскочив, я бросил последний взгляд на немца. Пораженный двумя пулями и отрыгивая кровь, он чуть отшатнулся назад. Двойной удар девятимиллиметровыми пулями в упор – достаточно, чтобы опрокинуть взрослого человека. Он стал заваливаться назад, и это оказалось на руку Мазурину. Ударив его ногой в грудь, он запрыгнул в машинное отделение.
Двое по пояс раздетых молодых солдатиков – обоим было не более двадцати – стояли с лопатами наперевес, и в глазах их читалось такое же удивление. Черные от угольной пыли, но в пилотках, они были похожи на шахтеров. Подтяжки на голом теле лоснились от грязи, широкие рабочие штаны пузырились на коленях. Две очереди грянули одновременно. Я стрелял навскидку, не боясь промазать. Два метра – не расстояние… Топка была открыта, и вся обстановка очень напоминала библейский сюжет: гудящая печь, красный уголь в ней… грязь, как в подземелье, и – двое, отдающие богу душу… Передвижная преисподняя, мать ее… Что только не придет в голову в такие мгновения…
А Мазурин уже рвался в кабину.
Перегнувшись через него, я завел автомат за проем двери, влево, и нажал на спуск… Наугад…
Рукопашной не получилось. Мазурин в упор расстрелял машиниста в форме солдата железнодорожных войск, а моя слепая очередь разнесла голову офицеру. Одна из пуль попала ему в шею, и он, как и тот немец в лесу, сжимал руками горло так, словно пытался себя задушить. Было странно видеть эту картину, которую может подарить только война, – труп с размозженным черепом сжимает рану на горле. Рефлекторная хватка была так сильна, что нечего было даже думать о том, чтобы ее разжать. Схватив то, что осталось от офицера, за плечо, я зашвырнул его в угол.
Стекло было забрызгано кровью. Любоваться видами украинской природы мы не собирались, но видеть путь было необходимо. Схватив стоящее в углу ведро с водой – там плескалось не больше трех литров, Мазурин выплеснул его на стекло. Поднял автомат и, задыхаясь от волнения, бросил в мою сторону:
– Я ваш должник, доктор…
– Сомневаюсь, что вспомните об этом, когда мы выберемся из этого дерьма, – ответил я, разглядывая ручки и рычаги. – Поэтому отплатите здесь и сейчас. Берите лопату и займитесь топкой.
Осторожно подвигав рычаг на панели, я понял, какое мое движение ускоряет ход паровоза. Ничего другого не было нужно. Двинув рычаг вперед, я положил автомат на пол и заторопился к чекисту. Уже разгоряченный от работы, он черпал уголь из кучи и одним движением швырял в топку. Ему немного мешала нога одного из солдат, и я, взяв труп за руки, отволок в сторону. А вот и вторая лопата…
– Котлы не разорвет? – спросил меня подполковник НКВД, когда стало ясно, что паровоз мчится по рельсам и что он неуправляем.
– Боитесь выговора от начальника состава? Тогда возьмите автомат, потому что через пару минут сюда начнут заходить по очереди проверяющие.
С этой минуты он стоял с автоматом в дверях машинного отделения, ведущего к угольному отсеку, а я бросал уголь в топку.
Первая очередь за моей спиной прозвучала через три минуты. Забросив уголь, я оперся на лопату и вытер слепящий меня пот.
