Не допев, вдруг осадился, поддёрнул на плече крапивный куль и досадливо плюнул на лед:
– Тьфу, Емеля-дурачок!.. Пошто матрасовку-то не взял?! Велел же Кеша Чебунин… Ежели щука подвалила, дак и крапивного куля не хватит. Да нарты бы, а то и не упру на своём горбу…
За ледяными торосами, против чебунинской избы, высмотрел, остроглазый, заиндевелые самоловы – с берёзовых кольев омертвело висли толстые жилки, ссученные из конского волоса. Кончился сытый застой, пал на кедровопадьские бедовые головушки буржуазный строй, и магазинский настрой долой – леска стала кусаться, не на что брать, коль в кармане блоха на аркане. Вот рыбаки по-дедовскому свычаю и пошли сучить жилку из конских грив и хвостов. А коль трактора да машины вывелись – бензин тоже кусается, рыбаки от нужды коней развели и пошли стричь сивые хвосты и гривы да крутить щучьи жилки.
Отдолбил Емеля лунки… крепко морозцем прихватило… выгреб деревянной поварешкой ледяное крошево, глянул крайний самолов – пусто, выругал себя, Емелю-дурака, что помянул безбожного Маркса перед рыбалкой, глянул другой – лишь елец-живец на крючке дремлет, уже не жилец. А на третьем – мамочки родны – щука мается – здорове-енная, тяжеле-енная, что валёжина кедрова, едва на лёд выволок! Подсобил, видно, Карл… Да не Карл …куда ему, безбожнику… сам Никола Угодный приманил щуку…
Вытащил Емеля щуку… руки от азарта трясутся, ходуном ходят… а щука глядит на рыбака умным взором и по-русски толмачит:
– Отпусти меня, Емелюшка, в море Байкал, а я любое твоё хотеньице мигом исполню. Лишь промолви: по щучьему велению, по моему хотению… и проси, чо душе угодно…
Спихнул Емеля ондатровый малахай на затылок, волосы от волнения сопрели, призадумался… Думал, думал, да и махнул рукой:
– Ладно, кого уж там… Плыви, рыба… Мы не бедствуем – кормит Байкал, тайга подкармливат. Вроде ничо и не надо… Хотя нет… – Емеля опять задумался. – Пряников бы медовых… кила два. Как там у вас насчёт пряников?
Улыбнулась щука:
– Проси, Емеля, что душе угодно. Шепни заветные словечушки: по щучьему велению, по моему хотению…
Прошептал Емеля слова чаровные – и от дива на лёд сел: подле лунки приманчиво красуется бумажный кулёк с медовыми пряниками, дескать, побалуйся, рыбак. Обрадел Емелюшка, отпустил щуку в море – плыви с Богом, прихватил пряники – да и ходу в Кедровую Падь. На бегу шарит пряники за пазухой и радуется:
– От, паря, подфартило дак подфартило…
Не всякая деревня может похвалиться дураком – бестолковых пруд пруди, а вот обалдень… Но баргузинской деревеньке повезло – народился Емеля-дурачок. То ли во младенстве изурочили колдовским ночным оком, то ли уж, чадо малое, спросонья с печи сверзился, но вышел… чудечко на блюдечке, с байкальским ветерком в русой курчявой голове. К тому же мамка, вдовая солдатка, похоже, сказок не ведала, или уж поперечная взросла, но с бухты-барахты и не по святцам нарекла парнишку Емельяном. Вот и вышел Емеля-дурачок – имячко, оно пасёт чадушко нарождённое до кедровой домовины. С горем пополам отмаялся Емеля в начальных классах, да на том и бросил ученье – бесово мученье, но книжечки почитывал, и всё про житуху старопрежню, о чём поведала библиотечная девушка Нюша Гурулёва, да ещё прибавила: дескать, стишонки ладно выплетает, сколь уж тетрадок исписал блошиными буквицами. А стишонки либо со смешинкой – под гармошку тараторить, либо со слезинкой – одиноко петь на закатном байкальском бережке. Самое слезливое дивом дивным пропечатали в деревенской «сплетнице», и баргузинские книгочеи, в труху зачитав, ухайдакав бедную газетку, жалостливо вопили:
