меня другим человеком.
Вместо этого она боролась за свою жизнь вне зоны моей досягаемости. Она, должно быть, нуждалась во мне. Я, вероятно, ее подвела. Через семь часов медсестры признали мое состояние стабильным, и Том отвез меня в отделение интенсивной терапии новорожденных на кресле-коляске. Я все еще была в хлопковом больничном халате и тащила за собой стойку с капельницей.
Том подвез меня к глубокой раковине, чтобы я помыла руки, рядом с которой висела инструкция и лежала одноразовая щетка. Я мыла руки очень тщательно, в течение тридцати секунд и в максимально горячей воде, как будто точное следование правилам может помочь победить статистику.
Я увидела ее инкубатор еще из середины комнаты и не замечала ничего другого, только этот пространственно-временной тоннель, который отделял нас друг от друга. Здесь я была одним человеком, а там становилась кем-то совершенно другим. Мыло тяжело смывалось, и я долго не выключала воду.
Том повез меня туда, где в прозрачном пластмассовом инкубаторе лежала моя дочь.
Она была красной, злой и красной, как свежая рана.
У нее были синяки по всему телу и даже под глазом. Трубки, словно змеи, выходили из ее рта, пупка и рук. Провода приковывали ее к мониторам. Ее подбородок был длинным и узким, а рот открытым из-за трубки. В уголке губ запеклась кровь. Подгузник был меньше, чем игральная карта, но она тонула в нем. Лишенная подкожного жира, наша дочь напоминала сухого беззубого старика. Ее кожа была почти прозрачной, и я видела, как в ее груди трепещет сердце.
Она пиналась и толкалась, широко простирая руки, словно приветствуя нас.
Мне была знакома форма ее головы и изгиб спины. Я знала, как сильно она может пинаться. Понимая, как хорошо ей было в моем животе, я остро почувствовала, что было неправильно отрывать ее от меня.
Я сделала бы все, что угодно, лишь бы она снова оказалась внутри меня, в безопасности.
«Привет, малышка, — сказала я. — Это мама».
В моей голове возникали сумасшедшие вопросы. Нужно ли нам объявить всем о ее рождении? Как мы ее назовем? Если она умрет, получим ли мы свидетельство о смерти? Будут ли похороны? Получим ли мы урну с прахом, и если да, то какого размера? Знала ли она о нашем существовании? Узнала ли она меня? Боялась ли? Задумывалась ли она над тем, куда я пропала? Если она когда-нибудь выберется из инкубатора, будет ли она знать, что я ее мама?
Она была чужой, но такой знакомой. Пугающей и прекрасной. Полноценной и несформированной. Я чувствовала ледяную тишину. Я заглядывала в карман к Богу.
«Можете потрогать ее», — сказала медсестра.
Я потянулась к отверстию сбоку инкубатора и заметила, какой белой и отекшей была моя рука. Я подержала ее так секунду, а затем отдернула, словно от огня. Наконец я положила кончик пальца в крошечную ладонь.
Она его схватила.
Часть 3
Нулевой пояс
Немногим родителям доводится увидеть своего ребенка так рано. Они не представляют, как он выглядит на этом этапе.
Но мы представляем. Мы могли разговаривать с ней и видеть, как она развивается на наших глазах.
Келли: незавидное исключительное положение
