— Поняла, — вздохнула я, надела шапку и поплелась к выходу, волоча за собой тяжеленный рюкзак. И здесь не повезло. Это уже третья спортивная секция, где мне говорят о справке из поликлиники. Справку мне врач никогда не даст. А мама никогда не пойдет записывать меня в спортивную секцию, где такие нагрузки и где лупят друг друга по голове.
— Света, — окликнул он меня. — А зачем вообще тебе боевые искусства? Почему тебе обязательно нужно драться… ногами?
— Потому что у меня руки слабые, — сказала я и вышла.
Так я и знала, что меня никуда не возьмут. Ни в вольную борьбу, ни в дзюдо, ни в карате. Даже в самооборону для девочек. Правда, в самооборону я не подошла по возрасту, там записывали только с двенадцати лет. Как будто в десять лет самооборона не нужна! Как будто в четвертом классе у девочки не может быть врагов. Таких, как этот отвратительный гад Мирон. От которых нужно защищаться самой, без посторонней помощи. И ногами, и руками.
— Светочка, почему так поздно? — спросила бабаня. Вообще-то она мне не бабушка, а прабабушка. И зовут ее Аня. Сокращенно — бабаня. Это я еще в детстве ее «сократила» и до сих пор так зову.
— Гуляла, — ответила я то, что хотела слышать бабаня. — Воздухом дышала. Свежим.
Бабаня сказала, что я молодец, что мне нужно почаще дышать свежим воздухом, а то я вся зеленая. И пошла разогревать обед.
Я посмотрела в зеркало. Ничего не зеленая. Лоб и нос белые, а щеки даже розовые с улицы. Вечно бабаня выдумывает: то я худенькая (хорошо бы!), то я бледненькая, то я замученная уроками. «Виданное ли дело! — говорит она маме и папе. — Виданное ли дело, чтобы ребенок уроки весь вечер делал! Это же какие нагрузки в школе! А еще вторая школа и третья! Что это за детство у ребенка, скажите на милость?»
«Вторая и третья» — это музыкалка и художка. Я люблю петь и люблю рисовать. И мне совсем не сложно два раза в неделю сходить на вокал и два раза — на рисование. А куда мне еще ходить? Спорт мне запретили давно, в третьем классе. Тем более петь и рисовать намного интересней, чем торчать дома. И чем гулять по улице одной и дышать воздухом. А над уроками я сижу долго не потому, что их много, а потому, что делаю их медленно. Я все делаю медленно: медленно чищу зубы, медленно одеваюсь, медленно завтракаю. И ненавижу, когда меня торопят. «Света, опять ты с ложкой заснула?» «Света, быстрей застегивай пальто, чего ты копаешься?» «Света, прибавь шагу!» «Света, скорее!» «Света, поторопись!»
Не могу я «скорее». И «быстрее» не могу. Если начинаю торопиться, то все делаю плохо. Если быстро глотаю, то обязательно подавлюсь. Если быстро пишу, то наделаю кучу ошибок. Если быстро одеваюсь, то пуговицы наперекосяк застегну. А то и вовсе что-нибудь надеть забуду. Как в тот раз… Ужас! До сих пор содрогаюсь.
Нет, не моя это скорость. На своей неторопливой скорости я делаю все правильно и аккуратно. Мне на ней хорошо и уютно. Непонятно, почему все хотят меня обязательно «разогнать».
Бабаня поставила передо мной тарелку с горячим супом:
— Светочка, ты на второе что будешь? Котлетки или рыбку?
Я опустила ложку в дымящуюся гороховую жижу и задумалась. Котлеты или рыбу? Надо бы ответить: ни то ни другое. И вообще отказаться от второго. Да и от первого тоже. Если я решила стать спортивной и сильной и ходить на боевые искусства, то мне надо похудеть для начала. Но разве можно сказать это бабане? Для нее обед — обязательно три блюда: первое, второе и третье. Только так, и никак иначе. И если я вдруг от чего-то отказываюсь, значит, заболела. И надо срочно щупать мой лоб и заглядывать в горло.
— Котлеты, — сказала я первое, что пришло в голову. Бабаня пошла к холодильнику, а я взяла пульт от телевизора и стала переключать каналы. Я искала ту самую рекламу, которую увидела два дня назад. Которая мне и подсказала, что делать. Там, в рекламе, на худенькую девушку нападали хулиганы, а она за три секунды раскидывала их по сторонам какими-то специальными приемами. И так ловко она это делала, что я ей даже позавидовала. Какая она молодец! Так им и надо, этим приставалам. Вот бы мне так! Подходит ко мне этот противный Мирон, а я хвать его за руку и через плечо — раз! И он кувырком улетает далеко-далеко и превращается в невидимую точку на горизонте. И больше не возвращается. А если возвращается, то ведет себя тихо- тихо, как мышь под веником. И в классе его не видно и не слышно.
В рекламе и адрес был, и телефон. Вот я и пошла вчера по этому адресу в секцию самообороны. А сегодня — в другие секции, где тоже могли обучать таким приемам. Только все напрасно. Нигде не записали. И теперь я не научусь драться и не смогу дать сдачи Мирону. Завтра я пойду в школу и снова буду терпеть его выходки.
До четвертого класса я и не знала, кто такой Мирон Соломатин. Нет, я его, конечно, видела все три предыдущих года. Но не обращала на него внимания. Подумаешь, одноклассник, такой же, как и все остальные. И он меня почти не замечал (какое счастливое было время!). А если иногда и дразнил, то не больше других. Меня все дразнили, я привыкла. Еще в первом классе поняла, что отличаюсь от них — я выше всех и больше, в очках с толстыми- толстыми стеклами. Да еще эти «ш» и «ж»! И длинные слова с перепутанными слогами…
А что у меня за имя? Света! Неинтересное какое-то имя, несовременное. Всех девочек сейчас так красиво зовут: Ангелина, Кристина, Милана, Валерия, Василиса. У нас в классе три Кристины, три Ксюши, две Полины, две Ангелины, две Александры, одна Софья, одна Лера, одна Милана… И одна Света — это я. Хуже и придумать ничего невозможно. Я и в детском саду была одна Света на десять групп. И в начальной школе, кроме меня, Свет нет. Да я вообще не знаю ни одной Светы-девочки. С таким именем мне встречались только взрослые тетеньки, учительницы да воспитательницы. А мама рассказывала, что в ее классе, наоборот, Свет было аж четыре штуки. Еще были Тани, Лены и Наташи. И ни одной Валерии, Кристины или Василисы.
