ко мне обратиться, говорили: «Плюшка, какой сейчас урок, физра или инглиш?» Или «Слышь, Плюшка, сколько минут до звонка?» Даже когда говорили обо мне, я все равно была для них Плюшкой: «Вон у Плюшки спроси», «Кто сегодня дежурный?» — «Маркин и Плюшка». Честно-честно, сама слышала.
Я не знаю, почему не рассказала правду, когда меня ругали за происшествие в столовой. И когда грозили, что мои родители будут платить за разбитые стаканы и испорченную выпечку. Я и потом никому и ничего не говорила. Потом, позже, когда Мирон стал всячески издеваться надо мной. Всё терпела и молчала. Почему? Может, потому, что Мирон ждал, что я побегу жаловаться? Может, потому, что из просто Плюшки я сразу превратилась бы в Плюшку- ябеду и Плюшку-стукачку? А может, рассказать об этом кому-нибудь было еще унизительнее, чем терпеть молча?
Да и кому мне было жаловаться? Нашей Юлии Егоровне, которая ждала ребенка и которую нужно было жалеть и стараться не нервировать? Бабане, которой было восемьдесят лет, которая и так за меня слишком переживала? Или папе и маме, которые постоянно пропадали в своей клинике? Тем более все они взрослые. Разве они поймут?
Как же я мечтала о старшем брате! Всегда мечтала, а сейчас особенно. О брате, которого у меня никогда не было. О высоком, сильном и взрослом. О таком, который смог бы меня защитить от всяких придурков вроде Соломатина. Да ему и делать бы ничего не пришлось. Он просто подошел бы к Мирону и сказал:
— Это ты, что ли, мою сестру обижаешь, хорек несчастный?
И поднес бы огромный крепкий кулак к его носу. И все. И в моей жизни больше не было бы Мирона Соломатина.
Так несправедливо, что мама с папой не родили сначала моего старшего брата, а потом уже меня!
Я задумчиво доела суп, дожевала котлеты, выпила чай с заварным пирожным и пошла в свою комнату отдыхать. На самом деле я не очень-то и устала. Я бы лучше сейчас выучила стих, который нам задали по литературе. Или задачку решила по математике. Днем я почему-то запоминаю лучше, чем вечером. И соображаю лучше. Но бабаня хочет, чтобы после школы я всегда отдыхала. Она запрещает мне сразу делать уроки. Велит ложиться на кровать и лежать в полной тишине. Чтобы мой утомленный мозг хорошенько отдохнул.
С бабаней спорить бесполезно. С ней даже мама и папа не спорят. Я послушно легла и уставилась в потолок. Честно старалась ни о чем не думать. Гнала от себя все мысли, как велела бабаня. Но у меня ничего не получалось. Как вообще можно прогнать мысли? Чтобы их прогнать, надо ведь об этом подумать. «Я хочу прогнать все мысли. Мысли, кыш из моей головы!» Но ведь это тоже мысли. Раз они есть, значит, я их не прогнала. Разве можно сделать так, чтобы голова осталась совсем пустой, без одной, самой маленькой мыслишки? А как тогда понять, что их нет?
Вон сколько мыслей сразу появилось! Еще больше, чем было. А самая главная среди них — та, что мучает меня уже много-много дней. «Ненавижу Мирона Соломатина!» Это мысль очень маленькая, в ней всего три слова. Но мне почему-то кажется, что она огромная и горячая, как кипяток. Она заполняет собой всю голову, и ее невозможно прогнать. Она не уходит, она все время со мной, от нее тяжело в голове и еще где-то глубоко внутри меня. Как от обычной мысли может быть так плохо?
Раньше я не понимала, что значит «ненавидеть». «Любить» понимала, «радоваться» и «огорчаться» тоже понимала. Потому что я все это делала: любила папу, маму и бабушку, радовалась хорошим оценкам, огорчалась, когда что-то не получалось в художке или музыкалке… Но я никогда не ненавидела. Для меня это было просто слово из книг и телевизора. «Как я его ненавижу!» — говорила героиня фильма. И мне было понятно, что она не хочет его видеть и не хочет с ним разговаривать. Короче, он ей не нравится, она его не любит. Но я даже не представляла, как она его не любит! И что при этом чувствует.
А теперь я это понимаю. Я точно знаю, что такое «ненавидеть». Это когда ты хочешь, чтобы того человека больше не было. Совсем не было. Когда ты представляешь, что ты толкаешь его с обрыва. Или запираешь в горящем доме. Или что его сбивает машина… И ты этому радуешься. Тебе хорошо оттого, что ему плохо.
Я не хочу ненавидеть. Это страшно.
И все равно я его ненавижу. Он сам меня научил. Он все сделал для этого. Он крошил мел в мой рюкзак, бросал липкую жвачку мне в волосы, прятал перед уроком мой пенал, тыкал карандашом мне в бок на уроке музыки, и я взвывала громче всех в хоре. Он передразнивал меня, специально шепелявил в тех словах, которые я не могла выговорить. Он звал меня даже не Плюшкой, а Плюфкой. Кричал: «Плюфка, дай перепифать домафку!» И все вокруг хохотали. Он рассказывал всем, что ему противно со мной сидеть, что от меня пахнет свиным салом. Он придумывал всё новые гадости и издевательства.
Как-то в сентябре Мирон запер меня в учительском туалете, и я просидела там двадцать минут. Я не могла кричать, стучать и звать на помощь. Мне было неловко, что я вот тут, в туалете, запертая. Меня случайно выпустила учительница старших классов. Она открыла дверь и с криком отпрыгнула, когда увидела меня на пороге. Мне еще и влетело — и за учительский туалет, и за то, что пол-урока я где-то гуляла, в то время как весь класс писал самостоятельную работу. Хотя было понятно, что я не виновата. Я же не сама себя заперла, ведь щеколда находилась снаружи.
Потом, тоже в первой четверти, Мирон незаметно взял мой телефон и включил на нем будильник. И за десять минут до звонка, в полной тишине, из моего рюкзака заорал диким голосом сумасшедший петух. И до самого звонка весь класс не мог успокоиться, потому что после этого петушиного крика Юлия Егоровна сказала:
— С добрым утром, Головастикова! Просыпайся и клади свой дневник мне на стол.
