К утру удалось мне придремнуть в кабине. Открыл глаза — солнце. Вылез на крыло и замер пораженный. Мир разделен линией дальнего леса на две неравные части. Верхняя — огромное небо, чуть синенькое в зените и подернутое белым дрожащим туманом на горизонте. Другая, меньшая часть сжалась, силясь уйти под снег, спрятаться от мороза. Столбы, нахлобучив белые шапки, шагают по целине, прямиком, отбрасывая короткие, резкие тени.
Вдали, на бугре, деревушка. Видны только серые заиндевелые крыши, над которыми стоят неподвижные ватные дымки. Солнце — ярко-белое, холодное. И не снег идет, а сверкают тонкие иголочки-льдинки, словно небо роняет их, вздрагивая в ознобе. Тишина необыкновенная, будто все звуки застыли на морозе.
Перевожу взгляд на ближние предметы и просыпаюсь окончательно. Безжалостно кромсая картину зимнего утра, задрали свои стволины обросшие инеем пушки. Снег вокруг истоптан и покрыт копотью. Из окопов выбираются солдаты. От орудия к орудию ходит Пирогов, такой маленький и такой важный. А вдали покачивается, дымится, едет «подруга дней моих суровых» — полевая кухня. Только тут чувствую, как хочу есть.
У своего тягача приплясывает Рассоха:
Мои ребята смеются, гремят котелками. У них своих частушек полно, только не каждую можно орать на всю казарму. Пропоют на ухо Юхану, тот головой покрутит: «Дайте слова списать». — «Пиши, — говорит ефрейтор Борщ. — А коли приедешь до нас в Садгору, мы тебе еще наспеваем».
Пока не до песен. Едва успели кашу съесть, чаек сладкий, горячий хлебнуть, как новая команда. Сметая иней со ствола, рявкнуло первое орудие. А на НП, далеко от огневой, комбат Кротов засекает разрыв, вычислитель дает поправки, новая команда летит на огневые. Радист передает ее старшему офицеру батареи — Пирогову. Тот, напрягаясь, кричит:
— Левее ноль-ноль пять…
Огневики не носятся бестолково, как раньше, — сейчас каждый, как учил Суворов, знает свой маневр. Только слышны маслянистые весомые звуки металла: снаряд, гильза, затвор. Команда, выстрел. Рев сотрясает вспаханную землю, вздымается снег. Орудия дергаются всем своим многотонным телом, отпрыгивают назад стволы, пошли к цели огромные тяжеленные снарядины, вылетают под ноги на снег горячие шипящие гильзы. Трудно представить, как так вот, запросто, летит по воздуху остроносая махина, летит и падает точно туда, куда рассчитали люди. Прислушиваюсь к командам. Ага, беглый огонь. Цель пристреляна и теперь ее разносят в пух и прах! Молодец Кротов! Молодцы мы! Ура!
Чтобы враг не засек батарею, меняем позиции. Опять перемещения, опять стрельбы, опять команды: маскировка, скрытность, лом-лопата. Попробуй закопай нашу пушку или замаскируй тягач! Тут никакая дорогая полевая, даже с гречкой и чаем, не поможет.
Наконец-то отбой. Вечереет. Покачивается, как тяжелый корабль на волне, мой усталый чих-пых. Уши забиты грохотом, башка — мыслями. Думаю о доме, о маме, о родне. О Мише и Володе думаю: мне, вон, трудно, а каково им пришлось, особенно пацану Мишке. Представил, как бежит он со своей катушкой, а вокруг свистят пули, рвутся мины. Какой-то чертов кусок металла его и достал. А он и пожить-то толком не успел, за него я проживаю, спасибо ему.
Вечером в казарме слушаем, как захлебывается от восторга радист:
— Ой, братцы, что было! Генералов в блиндаже полно! А Кротову нашему хоть бы что! Делает свое дело. Командующий сияет: «Ваша батарея, капитан, как слаженный оркестр!» А Кротов спокойненько так ему: «Это, мол, мои молодые люди не подкачали».
Скосив глаза, смотрю на Пирогова. Странный он какой-то, смурной. Слушать не стал, ушел в каптерку. Туда же скоро и комбат поспешил, на доклад дежурного отмахнулся. Ребята переглянулись: что-то, братцы, не так.
— Леонов, зайдите!
Захожу в каптерку. Сидят напротив друг друга комбат и взводный. Кротов кратко вводит меня в курс дела. У Галинки сердечный приступ. Она в больнице. Надо бы туда доехать, да дорогу развезло. Только на тягаче и доберешься. Кого бы я посоветовал из самых опытных.
— Мы с Рассохой поедем, — не раздумывал я.
Пирогов было нахмурился, но Кротов очень буднично сказал:
— Хорошо, поезжайте, молодые люди.
Как сладко спит Рассоха на душистом сенном матрасе.
Губы раскатал, слюни текут. Да он и без матраса мигом засыпает — сидя, стоя, даже на ходу. «Конституция у меня такая, — объясняет нам, — и голова чистая». Ребята смеются: «Пустая, что ли?» Он вздыхает: «Светлая». Расталкиваю ефрейтора. Он поднимает свою светлую голову, смотрит мутными
