того вон дерева прямо мне в грудь очередь? Пыхтит Рассоха, жмется ко мне поближе.
— Рассредоточиться! — шипит старшина.
Рассоха, с трудом выдирая сапоги из грязи, отходит шага на три в сторону. Кто знает, может быть, мы выполняем только роль загонщика, а зверя ждут другие, опытные, хладнокровные охотники?
Вдруг цепь встала, по ней из конца в конец прошло: «Ведут!»
Они шли прямо на нас. Двое. Руки за спиной. В куртках, в ботинках на тяжелых подошвах, белесые волосы редкими клочьями висят на лбу. Рядом пограничники, собаки — уши прижаты.
— Стой!
Они остановились возле нас. Молодой скуластый пограничник, не сводя прищуренных глаз с задержанных, часто нервно сплевывает. У его товарища забинтована голова, кровь проступает через марлю. Люди тяжело дышат. Рассоха, приоткрыв рот, с любопытством разглядывает незнакомцев. Один, облизывая губы, скользнул по мне равнодушными серыми глазами, потом перевел взгляд на Рассоху и что-то буркнул своему спутнику. Оба осклабились. У пограничника побелели суставы пальцев, сжавших автомат.
— Молчать! — мальчишеским голосом крикнул он.
Застрекотал вертолет, спускаясь на поляну. Ветром пригнуло осинки. Задержанные торопливо уселись в кабину, откуда скалилась овчарка. Вертолет улетел, деревца выпрямились, все стихло. Мы долго стояли молча, потом Рассоха сказал:
— Двое… Остальных ухлопали…
— Батарея, строиться! — командует Пирогов.
Строем через лес не больно-то потопаешь, мы разбрелись. Пирогов то и дело с тревогой оглядывается на нас — все ли живы? Тот же лес кругом, мокро, птахи разные свистят, первые травинки на припеке, на бугорочке. Мой взгляд равнодушно скользит по ним. Я вижу только серые, холодные, как лезвие, глаза врага.
Сердце закрыли туманы
Весна, трава, солнце. Учения, палатки, комары, стрельбы. Из солдат выжат лишний жирок, злые они стали и прыгают возле пушек, как бесы. А когда спадает напряжение и выдается свободная минутка, спит солдат, как январский медведь. Вздремнув в кабине, пишу письмо домой. Возле бродит Рассоха. Грустный, потому что влюблен. Написал «своей» письмо, ответа не получил. Может, она и вовсе не «своя», а совсем чужая? Но ничего другу не говорю, чтобы не расстраивать. Зову его: залезай. Влезает, пыхтя.
— Слушай, а если я ей стих пошлю? Такой, например:
Я говорю, что стих нормальный, только хорошо бы вручить его из рук в руки. Он обрадовался, побежал к озеру — видно, решил еще что-то сочинить. Господи, боже мой! И видел-то эту Элис всего один раз, а втрескался по уши. И ничего в ней особенного! Здоровая деваха, широкоплечая, как многие тутошние женщины, из крепкого рода рыбачек, земледельцев, животноводов. Ей и муж-то нужен такой же, работящий молчун с пудовыми кулаками. Куда уж тут мягкотелому говоруну Рассохе.
Отбой учениям. Вечер. Сидим у костра. Перед нами равнина, покрытая редкими кустиками. К самому горизонту протянулись глубокие колеи — утром шли в атаку танки. Шли, да не дошли — «отбила» их наша артиллерия. Заходящее солнце обливает следы танковых гусениц кровавым светом, четко оттеняет глубину.
Когда темнота обволакивает кусты, бреду к палатке. С ходу натыкаюсь на кого-то, бурчу:
— Поосторожней, мужик!
Батюшки, Пирогов! Сейчас услышу нудное: глядеть надо внимательно, товарищ сержант, приветствовать старшего положено.
— Зайди-ка, сержант, — слышу его неожиданно веселый голос.
