Мы с Рассохой помчались за ним. Комбат подбежал, стал выхватывать из рук медсестры Галинку, испугав ее до слез. Медсестра поставила девочку на землю. Галинка спряталась за нее, смотрела на отца большими глазами. А сестрица, расправив широкие плечи, намертво встала перед тощим комбатом, отстраняя его ладонью:
— Стоять! Смирно!
Пирогов протянул руки к дочери:
— Деточка, разве ж можно так? Нельзя тебе бегать-то.
— Да вы, папаша, посмотрите на ребенка.
Мы посмотрели. Ребенок был упитан и розов, щеки в малиновом варенье.
Галинка быстро успокоилась, взобралась на руки к отцу, засмеялась:
— Мне собачка тети Эли щеки облизала! Мы с тетей Элей у нее в саду ежика кормим! Козу доим! На речке рыбу ловим! Я ее в гости позвала!
— В гости? — ошарашенно повторил комбат. — У меня козы нету.
— Могу подарить, — сердито сказала Элис. — Козье молоко полезно. Довели ребенка да такого состояния, родители.
Повернулась и широко пошагала на рабочее место. Галинка, соскользнув с рук отца, побежала за ней. Пирогов стоял как пришибленный.
— Ох, какая девушка! — восхищенно смотрел Рассоха, как разлетаются в стороны полы белого халата медсестры.
А я подумал: эта не только коня — слона на скаку остановит.
В кабинете врач давал настоятельные рекомендации, как кормить, сколько в день гулять, спрашивал про домашние условия. Пирогов вздыхал: условия в казенном ветхом доме были не ахти.
— Я бы ее на все лето к себе на хутор взяла, — сказала Элис. — Пойдешь? — не шутя, спросила Галинку.
— Мы к тебе лучше будем приходить в гости, — ответила девочка.
— Будем! — встрял Рассоха, хоть его никто и не спрашивал.
Элис скользнула по нему равнодушным взглядом:
— Приходи, толстый. Мне как раз надо крышу на сарае чинить. — И, как-то странно, по-другому взглянув на меня, добавила: — И товарища умного возьми.
Тетя с молоком
Прощались сердечно. Руку доктору жали крепко, сестрице пожимали крестьянскую мозолистую ладонь с опаской. Рассоха притормозил в дверях, она его подтолкнула плечом. Меня за локоть попридержала, шепнув:
— Придешь?
Ничего я не ответил, кивнул зачем-то. Куда придешь, когда придешь? Крышу крыть, что ли?
Уехал и через день напрочь позабыл широкую молодую тетеньку с крепкими руками, которая ну никак не тянула на звание девушки.
Крепко обиделся Рассоха, сидит в избушке, вздыхает. Где-то там гремят пушки, ревут танки. Рабочая батарея домики офицерам строит, нас с Рассохой в оцепление послали, пеших, без тягачей. Сидим, как вольные казаки, ничего не делаем. Задача простая: не пускать посторонних на полигон. Тихо здесь. Сосны шумят, стрекозы летают. Телефон на столике молчит, никому мы не нужны. Кашу с тушенкой, правда, привезли, так что жить можно вполне прилично. Стены избушки исписаны: «Здесь рядовой Иванов нес службу», «Сеня Грач отсыпался», «Ура! Скоро дембель! Встречай, Мария!» Мне до дембеля служить и служить, а Марии у меня нету, и встречать сержанта Леонова некому. Еще служить да служить, еще сколько каши переесть, сапог износить.
Гул моторов. Иду поднимать шлагбаум. Мимо избушки проносятся «газики» разведчиков, покачиваются длинные гибкие антенны. Тягачи тяжко влекут огромные орудия. Проехало, проревело всё, и снова тишина, только птички тренькают, да Рассоха бубнит — видно, стихи сочиняет.
— Эх, Леон, какая она все-таки звероломная женщина! Толстым обозвала! Пускай я толстый, но душа у меня тонкая. Не всякая в ней разберется, особенно если красивая.
Красивая — это понятие растяжимое. Для меня красивая — значит изящная, большеглазая, стройная, легкая, а тут, прости господи, лошадушка.
— Едет, едет! — сунулся в окошко Рассоха.
Бросился из избы, стал было шлагбаум поднимать, да опомнился: опасно пускать на полигон эту двухколесную повозку, на которой сидит Элис в каком-то красивом наряде: на голове что-то вроде кокошника, белая рубаха, расшитая длинная юбка, на ногах туфельки. Что за праздник, в честь чего? Выхожу, подаю руку, она спрыгивает со своей тележки, рессоры скрипнули.
— Тере, — говорю, пока Рассоха дар речи обретает.
Она губы покусывает.
