хорошо были видны из наших окон. Шли в основном женщины, подростки и старики, вроде моего деда.
Дед был на пенсии по состоянию здоровья, но все заводские дела знал и переживал за них. Ведь он еще в восемнадцатом шагал в лаптях из деревни по льду Москвы-реки в свой цех, с тех пор ноги и застудил. Дед и в первых субботниках участвовал, и воевал на Гражданской, много чего ему пришлось пережить. Рассказывал дед о прошлом редко и неохотно, а другой бы с трибуны не слезал.
От него я услышал, что завод тоже эвакуировали в Сибирь, а в оставшихся цехах на старых станках малолетки и старики ремонтировали танки, самоходки, выпускали детали «катюш», точили снаряды, сваривали противотанковые «ежи». На Коломенском заводе были выпущены два бронепоезда, и команду набрали из местных рабочих. Так что, с гордостью говорил он, и мы фашистов громили.
Дед не сидел без дела. На нем — все мужские заботы. Каждое утро он прежде всего заглядывал в почтовый ящик, но тот пустовал, вестей от Володи так и не было: жив ли, убит, без вести пропал? Про плен дед не думал. Боялся, что упал самолет где-то в лесу и взорвался, никто теперь и не найдет могилу. Постояв у пустого ящика и повздыхав, дед шел в сарай рубить дрова. Потом носил воду в дом, топил в комнате изразцовую печку-голландку торфом, по утрам выгребал золу и выносил ее на помойку. Он и с ведрами туалетными лично управлялся. Кстати, его посещения уборной были действом почти ритуальным. Дед надевал телогрейку, свой каракулевый «пирожок», заматывал шею шарфом и с ведром шествовал в промерзший туалет. Там сидел долго, курил, а баба Дуня ехидно спрашивала через дверь, не отморозил ли чего. Но дед не находил нужным ругаться с женщиной, куда больше доставалось нам с Витькой, когда мы возились на печке в кухне и бросались луковицами. Дед обзывал нас «шелудивыми и паршивыми», это было самое страшное у него ругательство.
Минуты, когда черный кружок радиоточки передавал последние известия, для него были святыми. Дед прислонял ладонь к уху, слушал. И упаси бог в это время помешать ему! Тем более, вести передавали хорошие, враг отступал, наши продвигались к Германии.
Мы с Витькой тоже не сидели без дела — помогали деду чистить снег во дворе, вытаскивать ведра с золой, ходили в лавку за керосином, терпеливо отстаивали в очередях, когда «выбрасывали» мыло, масло или еще какой-то дефицит: давали-то «на человека». И зорко следили, чтобы жулье не залезло к нам в пустой карман. Мелких жуликов «учили» на месте сами разъяренные бабы. С крупными бандитами из «Черной кошки» мне близко сталкиваться не пришлось, хотя все это где-то рядом было.
К нашим подселенцам приехала из Сибири родная племянница, краснощекая, высокая, с двумя большими чемоданами. Зачем приехала и что в чемоданах, нам было безразлично, ну, прибавился еще один человек на кухне, ну, станет вонять еще одна керосинка, делов-то!
Нам-то безразлично, а вот другие — видать, по простоте души — спрашивали, что приволокла «баба здоровенная». Особенно интересовался худой парень с челочкой из-под шапки. Он ужом вертелся возле деда, который на переезде покупал у инвалидов махорку. Дед закурил, попробовал табак, одобрил и нехотя ответил, что в чемоданах кирпичи да гвозди. Парень постоял, соображая, а потом крикнул деду вслед:
— Врешь ты все! Как же она все это унесла? И зачем ей кирпичи?
— Должно, быть на продажу, — буркнул дед. — Продаст — корову купит.
Я над глупым парнем от души потешался, но вопросик возник: а что же все-таки привезла краснощекая племянница? А привезла она, как выяснилось, домашние харчи: банки с солеными огурцами-помидорами, моченые яблоки, варенье. Нас угощала от души, а подселенцы просили никому не говорить — мало ли что, люди всякие бывают. Вон, гляньте, какой-то под окнами ходит. Я посмотрел и узнал того парня с челочкой, к нему подошли еще двое и заговорили о чем-то, часто сплевывая себе под ноги и украдкой бросая взгляды на наши окна. Дед сказал: ерунда все это, — но в тот же день приделал к входной двери еще один кованый крючок.
А ночью нас разбудил какой-то шорох за дверью. Подселенцы босиком, на цыпочках прокрались к нам и шепотом попросили спрятать их паспорта, чтобы бандиты не выкрали. Дед подошел к двери, а папа прогнал всех из прихожей, велел мне на печку залезть, а сам встал перед дверью с ружьем в руках. Баба Дуня сказала, что надо бы из окна закричать, позвать людей, а я посоветовал папе зарядить оружие патронами с картечью, чтобы кучнее было. За дверью все шуршали и шуршали, пытаясь взломать замок по-тихому. Мне из маленького окошка за печкой хорошо была видна папина тощая спина. Вот он взвел оба курка, раздался щелчок, и тут же кто-то побежал вниз по лестнице, потом хлопнула уличная дверь. Мы, не включая свет, кинулись к окнам. По заснеженному тротуару пробежали три тени и скрылись во тьме. Фонарей на улице не было, и взломщиков мы не разглядели. Дед открыл и осмотрел дверь — внутренний, давно не действующий замок был выломан.
— Спецы шелудивые, — усмехнулся он. — Мои крючки открыть — это вам не по карманам шарить.
— Папа, — сказал я, — у тебя двустволка, а их трое.
— А еще приклад-то, — усмехнулся отец.
В милицию мы не пошли, а у себя в цехе папа рассказал товарищам, как он «на зайцев ночью охотился». Слушали сочувственно, особенно какой-то парень с челочкой, который посоветовал в следующий раз стрелять через дверь. Я ходил и гордился папой, а он хвалил меня: вот какой молодец, кто паспорта просит спрятать, а кто советует, какими патронами заряжать.
Вечером мы отдали паспорта подселенцам. Они от души поблагодарили папу и всех «за сочувствие», угостили солеными огурцами.
Пришли дядя Гриша с Витькой.
— Жалко, меня не было, — сказал дядя Гриша.
