переезде насыпали моему дядьке полный карман махры, хотя он и не курил. Но и это знали «партизанские», сказали: «Друзьям отдашь». Некурящий дядя Володя вытащил из кармана пачку «Казбека», угостил инвалидов, с которыми когда-то Мишка и Гришка играли в футбол, те попробовали и вынесли вердикт, что их махра «покрепче забирает». Дошли мы до станции, дядя сел в вагон, махнул мне рукой, и поезд тронулся.
Я обернулся и увидел своих «партизанских» мальчишек, которые, оказывается, потихоньку шли за нами, тоже провожая офицера на фронт. Спросили, буду ли я кататься сегодня. Буду! Всей гурьбой пошли к моему дому, а там уже Витька стоял на коньках, прикрученных веревками к валенкам. Я тоже мигом прикрутил к валенкам коньки, дутые «гаги», и вышел на улицу. Такой кучей никакие чужие пацаны не страшны. Можно ехать хоть куда, лишь бы льда хватило. А во льду тогда была вся Партизанка, машины по ней ездили редко, и каждую мы ждали, притаившись за тополями. Это был верх отваги: прицепиться за борт грузовика железным крючком и доехать до переезда или до проходных. Но в тот день мы напрасно прождали целых полчаса, а то и больше — грузовых машин не было, а за легковую даже отчаянный Витька не уцепится. Мы уж и сами начали леденеть.
— А если нам через шоссейку махнуть? — предложил братец. — И к бабушке Анюте? У нее в погребе такие яблочки…
К бабушке, или баушке, Анюте мы с Витькой ходили часто. Это была моя вторая бабушка, она жила с моим вторым дедушкой Иваном за шоссе, на улице Колесной. Она никогда не отпускала нас без угощения, давала яблоки или вишни. Но Витька и я — это одно, а хватит ли у бабушки харчей на такую ораву?
Отступать было и поздно, и позорно. «А поехали», — сказал я.
Сперва мы скользили по льду до переезда, потом перебрались через рельсы, проскребли коньками по шоссейке, довольно долго брели, замерзая, по сугробам Колесной, и вот оно, крыльцо уютного домика с длинной ручкой звонка. Витька первым взбежал по ступеням и стал дергать ручку. За дверью глухо задребезжал колокольчик. Через минуту послышалось: «Иду, иду!» — и на крыльцо вышла маленькая круглолицая, как с картинки, старушка. Сразу ручками заплескала:
— Замерзли, застыли, господи! Заходите скорей!
Краснощекие пацаны прошли в сени, многие из них сеней и не видели раньше. Одна дверь вела в комнаты, три другие — в чуланчики, где в ларях до войны хранились мука и крупы, а теперь — всякое барахло. Над дверью в комнаты висела темная икона и горела лампадка. Я снял валенки с коньками и остался в одних носках, моему примеру последовали товарищи. Потом мы поснимали пальтишки и повесили у двери на вешалку.
В доме было тепло, пахло яблоками.
— Садитесь за стол, я сейчас, — крикнула из крохотной кухни бабушка Анюта.
Уселись все за полукруглый большой стол — кто на тонконогий, ненадежный с виду диванчик, кто на старинные выгнутые стулья. Витька устроился в кресле, которое жалобно скрипнуло, предупреждая о своем возрасте. Спрятав под стол босые ноги, ребята стали оглядываться. Все тут было как из музея: диванчик, пузатый буфет, старинные часы — степенные какие-то, не похожие на быстрые ходики деда Андрея. Мальчишки даже испугались, когда часы пробили два раза, — звон еще долго висел в воздухе.
У своих друзей в их тесных, грязноватых коммуналках с самодельными шкафами, со сбитыми неуклюжими табуретками я бывал и понимал, что они переживают сейчас. Смотрели испуганно, спрашивали шепотом: а сколько комнат-то и где народ? Комнат было три, как и у деда Андрея. Из шестерых детей бабушки Ани жила здесь одна только младшая дочь — Соня, тихая и незаметная тетка моя, остальные дочери разъехались, а сыновья — один, дядя Петя, воевал, другой же, мой папа, вкалывал в «чугунке». Дом частный, подселенных нет, тишина и покой.
Заглянул в комнату и вежливо поздоровался с нами дед Иван, папа на него здорово был похож. За стеной шуршала страничками учебника отличница Соня. В семье Леоновых все шестеро детей выучились, только Соне осталось получить высшее образование. Дед Иван, молчаливый и кроткий, с добрыми глазами, своими руками и дом построил, и сарайчики, и забор. Работал он на Коломзаводе клепальщиком, кузнецом (от железного звона стал глуховат), а потом и мастером стал. По доносу попал он в органы, на допросах лишился зубов, потом вкалывал черт-те где на соляных копях. О своих злоключениях он никому не рассказывал, его историю я узнал гораздо позже от папы. После копей дед Иван трудится слесарем на заводе, и дома все работы на нем были: летом траву корове косил, сено готовил на зиму. Скотина у них в сарае стояла, иногда гуляла по снегу. Бабушка Анюта всеми командовала, и домом управляла, и вкусно готовила, угощая из скудных запасов всех, кто бы к ним в дом ни пришел.
Появилась Соня и как-то по-старинному, негромко поздоровалась с мальчишками:
— Здравствуйте. Соня.
Пацаны что-то пробубнили в ответ, а Соня улыбнулась и снова в свою комнату ушла.
Какой же она была необыкновенной девушкой! После ареста отца они с сестрой Татьяной поехали на прием к Всесоюзному старосте Калинину, тот принял их, и деда освободили, сняв с него обвинения. Это я тоже узнал гораздо позже, когда многие герои моего повествования уже ушли из нашего мира.
— Проголодались небось? — Бабушка поставила перед нами на стол полную вазу сушеных яблок и сухарики из черного хлеба. Спросила, кто будет мыть руки. Ребята замотали головами и вытерли ладони о рубахи. — Ну, приятного аппетита! — пожелала она и вышла, чтобы не смущать голодных моих приятелей.
Старинная ваза мигом опустела, от сухариков одни крошки остались, да и те Витька собрал в ладонь и съел. Мы поднялись, хотя так не хотелось
