— Это не папка!
И бегом в дом, в полутемную кухню, на печку, где всегда спасался от горестей и обид.
— С приездом. — Дора Львовна кивала из окошка, не умея скрыть испуг.
Отворачивался сосед Федор, которого все не любили, и он не любил всех, даже Тобика, ласкового пса, что вертелся возле дядьки, сразу признав своего.
— Ух ты, собакин, — потрепал его дядя Гриша, и «собакин» от восторга вывалил язык.
— Пошли, что ли. — Дед Андрей первым протопал в коридор.
— Не папка! — орал на печи Витька. — Не он, без пистолета!
— А глаза? — признавал я помаленьку дядьку — по серым отчаянным глазам, по русым, как у братца, волосам.
— А пистолет? — свесил Витька с печи курносую мордочку, и дядька махнул рукой с прозрачными пальцами: ну, мол, его, этот пистолет.
— Давай, давай! — незнакомо суетился дед. — Скидывай все барахло, купать тебя будем!
Бабушка, толком не успев раздеться, кинулась к самодельному, ростом с паровоз, шкафу, где на полках лежало Мишино белье, схватила трусы, майку, Гришину розовую рубаху, бестолково поносилась с ними и, подвывая, побежала в ванную. Володина жена, прогнав мужа следить за детьми, живо накрывала на стол, ногой толкая мою раскладушку в угол.
По коридору — быстрые, легкие мамины шаги: мне ли их не узнать. Мама держала на руках мою сестренку Надюшку.
— Гриша! — крикнула она, зачем-то протягивая девочку дядьке.
— Убери ребенка, — негромко сказал дядька, дед взял Надюшку, посадил на коленки.
Дядька осторожно погладил маму по черным густым волосам, «жгучими» называла их бабушка. Такие же волосы у деда — недаром он «Цыган» для Партизанки.
— Примете? — спросил всех нас дядька. — В чулане жить буду.
— А домой-то, Гринь? — тронула его за руку бабушка, тронула и погладила эту восковую руку. — Катерина, что молчишь?
Дядька поднял палец и покачал им: не надо, дескать, и все этот жест поняли, даже Витька, который сполз помаленьку с печи, подсунулся к отцу, и тот гладил его по льняным волосам.
Дед, ворча, повел сына в ванную — была у нас такая роскошь в те дни. Там дровяная колонка, от которой пахло сухой березой, там ванна, в которой отмывались «шелудивые», вроде нас с Витькой. Отмывались и устраивали потопы, за что изгонялись дедом с великими криками. Дед и дядька скрылись за дверью, зашумела вода.
— Долго они там? — прислушивалась баба Дуня. — Обедать пора.
Мы с Витькой всунулись в дверь. Дед торжественно брил сына и ворчал, что тот плохо надувает щеки.
— Да я надуваю, — тихо смеялся дядька, — а дыр-то вон сколько — воздух и выходит.
Витька молчком вышел на кухню, искоса, по-взрослому посмотрел на меня:
— Какие там щеки — скелет один…
Наконец они вышли, дед с потным носом, дядька Гриша в розовой рубахе, которая скрывала его ребра.
— Красавчик ты мой! — всплеснула руками баба Дуня, а дядька усмехнулся кривовато и подсел к печке, к самой раскаленной дверце. — Бедноват стол-то, — сказала бабушка.
Ничего себе «бедноват»! И картошка, и соленые огурцы, и черный хлеб — не по карточкам, и сахар, кусковой, крепкий, только щипцами его колоть. Водка еще на столе — это нам с братцем без надобности.
— Ну, — сказал дед, — засядем, что ли?
И все сели к праздничному столу — дед, бабушка, мы с братцем, мама с моей сестренкой, Катерина, Володя и его жена под боком, чтобы следить и реагировать. А в сторонке, как-то отстраненно, присел дядька.
— Мать, — сказал весело, — дай-ка мне кружку какую-нибудь поганую.
Бабушка, наморщив брови, подала ему большую кружку с красным цветком:
— Твоя, помнишь?
Витька было рыпнулся, но отец слегка шлепнул его по руке — не хватай чужое.
— А ты напиши, напиши! — закричал братец. — «Моя посуда, не трожь, паскуда!»
От еды дядька быстро устал, прилег на старый диван.
— Ты поспи, поотдыхай, — сказал Витька, — а потом все домой пошлепаем. Мамка вон дождалась наконец-то, а то все очи проглядела.
Дядька быстро взглянул на жену — «очи» у нее были заплаканные. Он не ответил и будто задремал.
Бабушка грозила кому-то на улице: там собрались культяпные Гришкины друзья-приятели.
— Серега там? — спросил дядька, не открывая глаз. Сереги не было. — Ладно, мы с ним потом потолкуем. Мать, чулан мой готов?
