Как умел, перевел. Рассказал про наш тарабарский язык: «Халехара хадухарак» означало: «Лера дурак». Дурачки были, маленькие, вот дурью и маялись. Сейчас все свои «ха» забросили. Только к Халере приклеилось — очень по нему имечко.
Неподалеку затрещали выстрелы. Дядя Гриша метнулся к окну, рука — к пустому карману. Витька уже несется по Партизанке, обгоняя таких же, вопящих:
— «Черную кошку» убивают!
Поздновато мы подоспели. Ничего интересного не застали: дырки от пуль в стеклах, кровь на крыльце. Солдаты больно тычут стволами автоматов в грудь:
— Нечего, нечего, расходись!
Зеленый «студебеккер», борт открыт, из кузова торчат сапоги — у живых так не торчат.
— Ой, ма! — ежится Витька.
Знакомый милиционер по прозвищу Чиж раскоромыслил руки: куда, куда лезешь?
— Чего там, Леша?
Григорий норовит плечом протолкнуться к грузовику, Чиж-мильтон в упор не признает старого приятеля — он при исполнении, при нагане. Вот двоих, крепко связанных, ведут к другой, закрытой машине, распихивая набежавшую толпу. Местные бабы, злые, в платках на глазах, стоят каменно.
— А-а-а! — дикий крик в напряженной тишине.
Халера хватает одного из связанных, а тот коленкой отпихивает мальчишку:
— Уйди, братан, уйди! Гришка, да возьми ты его!
С трудом узнаем Пашку митяевского. Говорили, что сидит, а он живехонек, здоровехонек, морда красная, под глазом — дуля. Ишь ты, сволочь гладкая, пузо розовое. Вот она какая, «черная кошка», Халерин бандит ский брат. Дядька оторвал Халеру от Пашки, держал, оскалившись, пока «кошку» упрятывали в черный «воронок».
— Валерка, не поминай! — только и успел крикнуть Пашка из-за решетки.
Машины уехали, Партизанка стала расходиться. Тутошние бабы всё стояли как каменные, ничего не рассказывали. Чужие они, вербованные. Халера побрел к бараку. Бабы что-то протарабанили ему вслед, недобро глядя на отступающую Партизанку.
— Ты что, тоже «черная кошка»? — ткнул Халеру в спину Витька.
— Сам дурак, — не обернулся мальчишка.
Мы следом вошли в его жилище. Ну и что? У Витьки такие же тазы и корыта, так же шипят примуса и плачут дети. Комната Халеры без окна, без щелочки. Горит яркая лампочка на длинном шнуре. Где же мешки с награбленным, часы, продукты? Где чемоданы с деньгами? Голые стены, табуретки, стол, на столе — колбаса и пустые бутылки. Вот почему Халера щи не лопает — привык к колбаске.
— Хоромы, — огляделся Григорий, — а еще тут кто?
Халера надул щеки и выдохнул. И так ясно, что один он тут, как пес. Как былинка в поле.
— В ремеслуху тебя надо устроить, — решает за него дядя Гриша.
И Халера хрипло захохотал:
— Вкалывать? Нет уж, огромадное вам мерси. Я инвалид. Я лучше в тюрьму сяду — там кормят.
— Колбасой, — вставил Витька.
Халера скрючился баранкой.
— Пошли вы все, — сказал, ни на кого не глядя.
— Уйдем, — не обиделся, не повысил голоса дядька — был тих и печален. — Мы-то уйдем, а ты, знаешь что, ты приходи к бабе Дуне. Когда захочешь, тогда и приходи.
— У нее Цыган, — чуть ворохнулся Халера, — злой как черт. Страшный.
— Сам ты страшный, — сказал я, — он нормальный. Только ругачий. А бабушка добрая, сам знаешь.
Халера ничего не ответил, только очень внимательно посмотрел на меня через плечо, без ехидства и злости, просто так посмотрел, как смотрят все нормальные люди.
— Пошли! — заторопился Витька.
Как хорошо на воле! Травка пыльная пробивается у стен, куры, чернилами меченные, в песке ковыряются, петух меж ними, как мушкетер, в коротких штанах, со шпорами.
— Вперед, вперед! — летел, спотыкался впереди нас Витька, а мы с дядькой шли неторопливо и печально.
Бабушка дома слушала нас грустно, и дед Андрей не бубнил — подпер щеку ладонью, глядел на пыльную Партизанку. Пока он сидел в задумчивости, бабушка живенько собралась и ушла куда-то. Вернулась не одна — вела за руку, как маленького, Халеру. Уложила его в чулане на сундуке, на нашей с Витькой летней постели, долго с ним о чем-то важном разговаривала, что было заметно по ее просветленному лицу. Легла поздно, все не спала,
