дворе, в бане. Этот паровоз нарисовали на фанере и поставили на переезде, чтобы семенящие мимо «овечки» и «кукушки» смотрели и завидовали. Красивый паровоз, паровозище, настоящий локомотив!
Раскрыв рты, слушали вечерами рассказы моего отца про механического кочегара, про какие-то тележки и новые подшипники. Отец очень изматывался, а как же иначе. Про свою усталость он говорил с гордостью, про ругань и нервотрепки рассказывал так вдохновенно, что дед стучал по столу кулаком:
— Как мы в двадцатых! По Ленинскому призыву!
И горделиво оглядывался на нас с Витькой.
— А что у директора с сыном? — совсем не про то спросил Григорий, и отец пожал плечами.
Все знали, и мы с Витькой тоже, что у директора завода вдруг, сразу, умер сын, один, единственный, красивый и умный. Все жалели директора: вахтер косоротился в проходных, беря под козырек, начальники и заместители встретили его с постными лицами, приготовились сочувственно жать руки, но
— Железный человек, — вздохнул отец, — ни слезинки. Мы-то думали: похороны, горе, а он, как всегда, в точное время и — ни слезинки.
— Что с сыном-то? — повторил Григорий, и отец снова пожал плечами: никто, даже тетка Макуриха, не знал, что же случилось с сыном директора, а так интересно было бы.
— Что с паровозом-то, дядя Коль? — досадливо перевел Витька разговор на главный путь.
Тяжко с паровозом, не идет паровоз по графику, что висит в каждом цехе и у главных проходных. Люди падают у станков. А что делать — это же для Родины, для Сталина.
— Как на войне, — поднимает палец дед Андрей, и дядя Гриша, глядя на него, странно морщится. Понятно, почему морщится: не может, как все, страдать и бороться.
Однажды — топот по коридору. Незнакомец в черной коже ввел отца, бледного до синевы. Смотрел мужик поверх голов, пока мы суматошились, укладывали, отпаивали отца, на вопросы отвечал, едва двигая челюстью:
— Обморок. Обычное дело. Пройдет. Я отбываю.
Отбыл. Батя пришел в себя и голосом слабым, но довольным поведал, как в кабинете
— Очнулся, — говорил отец, прихлебывая чай, — тихо вокруг. В кабинете народ, а тихо. А я на
— Да, — покивал дед, — себя не пожалеем.
— Сдохнешь от такой работы — кому мы будем нужны, — сказала мама, и баба Дуня прошептала что-то про Колино слабое здоровье и поглядела слезно на Григория.
Отец поднялся, усмехнулся кривовато:
— Меня на машине
— Да, это большое счастье, — сказал Григорий, и все замолчали.
Народ все-таки победил, паровоз «пошел» по графику. Отцу дали премию. Катерина приволокла домой почетную красную грамоту.
— Утрись ею, — сказала Стеша.
Мы с Витькой ходили и гордились: а как же, а нашито не последние, красуются на Доске почета у главных проходных — нарядные, глаза выпученные. Это для таких — речи, цветы, медные трубы. А для других, паразитов, — зеленый крокодил с вилами. «Обкатка» в газете, стихи в витрине:
Хорошие стихи, складные, Витька их на всю Партизанку распевал. А были еще и такие:
