Мальчишка в сбитом самолете

В одной тарелке встретить можно
Салат, повидло и тарань.

Витька спросил меня, что за тарань.

— Ерунда, вобла, — сказал дядя Гриша, и Витька сплюнул.

И вот как-то на заре разбудили меня дикие крики. Витька приплясывает под окнами:

— Стоит, стоит, стоит! — Солнце едва проклюнулось в облаках, над рекой — туман, до первых гудков еще далеко. — Паровоз в заводе стоит! Бегём! Скорея!

Паровоз — это, конечно, здорово, но «скорея» у меня не получается: чудной я стал в последнее время, словно руки-ноги больше стали — вечно я за что-то цепляюсь. Начал одеваться — сестренку разбудил, отец вышел всклокоченный: что там стряслось? Послушал Витькины крики.

— А, осилили все-таки, одолели сообща. — И тоже стал одеваться.

Я вышел. Витька схватил меня за руку, потащил за собой, уже с утра пыльный и потный. Да погоди ты, Витля, никуда твой паровоз не денется. И не тяни меня, пойдем, как все люди.

Все люди — в большие проходные, а нам с Витькой и малые ни к чему. Мы с ним — в крапиву. В дыру, через которую бегает с завода ремеслуха. Мужики волокут в эту дыру доски, инструмент, краску-замазку; принимай нас, наша проходная! Пробираемся заводскими окраинами, по кучам шлака, мимо адовых ворот «чугунки», мимо смрадной пасти отцовой «медяшки», и никому до нас дела нет: мало ли пацанов в ремеслухской форме шастает по заводу, мы хоть и без формы, а все одно.

Вот и паровозная сборка, и ОН возле нее — приземистый, как «ФД», подлиннее «СО». Пять больших колес. Весь в синей окалине, в рыжей ржавчине, холодный и мертвый.

— Жив я буду, не забуду этот паровоз! — закричал вдруг Витька и замолк, присел, спрятался.

К паровозу подходил сам — директор. Хоть и не в мундире сегодня, но сразу видно — генерал! Он шагал достойно — нес себя гордо, впереди всех. Позади, не далеко и не близко, а так, чтобы сразу, подскочив, ответить, кучкой топали начальники. Среди них — мой отец и наш сосед Лев Абрамыч, папаша Доры Львовны, командир всей «малярки». Глуховат Лев Абрамыч — всегда прикладывает руку к уху, чтобы лучше слышать, и при этом вид у него очень смущенный: неловко ему доставлять неудобство человеку переспрашиванием.

Генерал-директор остановился у паровоза, не близко и не далеко — на средней дистанции, заложил руки за спину. Витька хмыкнул: точно так же встали и некоторые другие начальники, только Абрамыч подсунулся со своей ладошкой:

— Что?

Директор дрыгнул губой.

— Ты мне покрась его, чтоб как картинка! — сказал писклявым голосом, и я поразился такому голосу у такого важного начальника.

Витька высовывался, высовывался из-за ржавого старого тендера, пока не высунулся весь. Директор уперся в него острым взглядом, поманил пальцем.

— Бежим! — крикнул братец.

Вскочил, кинулся. Но никто за ним не погнался.

Тут и я вышел на свет.

— Здравствуйте, — сказал вежливо (вежливость города берет), и Витька уже стоял рядом.

— Кто? Фамилия? — отрывисто спросил директор. — Где рабочее место? Откуда?

— Оттуда, — махнул Витька рукой.

— Это наши, — сказал Лев Абрамыч. — С Партизанки хлопцы. Паровоз пришли поглядеть.

Директор шевельнул густой бровью, Лев Абрамыч умолк. Отец протолкнулся вперед:

— Это сынишка мой и братец его двоюродный, Гриши Горюнова сын.

Директор поднял Витькин подбородок:

— Вылитый Григорий. Только носом не вышел, курносый, а так вылитый…

— И носом я вылитый, — обиделся Витька.

Начальники подступили поближе, закивали, заулыбались, обрадовались, что Витька вылитый.

— И ты на батю похож, — обрадовал и меня директор, — такой же тощий.

«Сам-то больно жирный», — мысленно ответил я, а он прочитал мой ответ на физиономии, и что-то веселое на миг блеснуло в его глазах.

— Ну да, и я не жирный. А когда нам с тобой, парень, пузо растить, — сказал он и почему-то с неудовольствием посмотрел на кругленького Льва Абрамыча. Потом крикнул поверх голов: — Начальника охраны ко мне! — Подбежал дедка Савелий, глаза слезятся, фуражка на лоб падает. — Выгоню