Бабушка встала над сыном:
— Надо иттить, Гринь, домой.
Наряжали его всем семейством, и вот стоит дядька перед нами — лоб высокий, шея белая, рубаха розовая, ворот косой, поясок тонкий, волосы волнистые, не дедовы. Не Гришка уже — Григорий. Шляп и кепочек Григорий не любил, сапог гармошкой не носил — у него «штиблеты» со шнурками.
— Фраер, фраер, — похаживал вокруг Витька, — только тросточку тебе.
— И усики! — засмеялся Григорий и пошел по-чаплински.
— Ой! — закричал Витька. — Мам, погляди, сдохнешь со смеху!
Григорий вздохнул, Витька не понял почему.
Отец смотрел на него грустно:
— Эх, Витля, Витля, голова твоя садовая! Ты бы с брата пример брал. От него когда грубость услышишь? А вместе с тобой по улице носится. Только он еще и книжки читает. Ну погоди, доберусь до тебя.
— Он ругался, — обиделся Витька, — только давно и не личит ему ругаться. Интеллигент.
— Ругаться никому не личит, — сказал отец, — и нос рукавом вытирать тоже не личит. У Владьки небось платок в кармане, а у тебя?
Витька горестно хлопнул себя по карману — зазвенели стреляные, а может, и нестреляные гильзы.
— Пошли! — торопил Витька отца. — Ну и рука у тебя жаркая! Отчего?
— Оттого. — Григорий обнял бабушку и деда, протянул мне ладонь — рука и вправду была жаркая. — Приходи, Владьк.
Во дворе — дружный крик: встретились старые друзья-приятели, бывшие слесари-токари, кузнецы и модельщики, а теперь — сапожники-махорочники низшего разряда.
— Обнимаются, — обернулся я к моим старикам.
Бабушка с дедом сидели, привалясь головами друг к другу, на широкой кухонной лавке и крепко спали.
— Как голубки, — сказала с завистью мама.
Назавтра рассказывала Партизанка, как встретились Григорий и Серега-моряк. Как долго смотрел дядька на изувеченного дружка, потом сказал горько: «И морду тебе не набьешь…» Потом стояли они в обнимку возле «черного мужика», а дядя Жора Ираклич, собрав в кулачок бабье лицо с неживыми усиками, плаксиво взирал на них со ступенек своего питейного заведения. Потом они нарезались и пели на бочках про златые горы и ямщика, что замерзал в степи глухой. Весь Витькин дом слушал: хорошие голоса были у Гришки с Сережкой, молодые голоса, прежние. Только Григорий быстро устал и закашлялся, а Серега-моряк принялся костерить «жисть собачью» и грозить кому-то кулаком.
Халера
Большие митяевские парни побили Витьку, ругался братец на всю Партизанку. Григорий, бледный, с раздутыми ноздрями, летел, пригибаясь. Сыпанувших в стороны парней, нагоняя, бил пинком под зад, те кувыркались в пыли, вскакивали:
— Убьет псих!
— Убью, — задышливо остановился Григорий под портретами. — За Витьку душу выну.
А Витька крутился возле, визжал:
— Наганом их, гранатой! Халеру лови!
А чего его ловить? Халера не бежал — прикрывался искореженной рукой, и ему дядька, не разобравшись, отвесил плюху.
— Убогого за что? — закричала Макуриха на переезде.
— Молчи, шаршавая морда, — четко выговорил братец.
Халера валялся в пыли, редкие работяги приостанавливались на минуту и шли дальше. Серега-моряк затягивался самокруткой.
— Вставай. — Григорий тронул Халеру носком туфли.
— Убьешь, — показал глаз мальчишка.
Григорий нагнулся, легко поднял его, поставил перед собой прямо; тот, охнув, привычно скособочился.
— Ты кто?
— Халера, — отвечал побитый, при всяком дядькином слове вздрагивая и загораживаясь локтем.
— Трясется, гад взорватый!
Витька дал Халере ловкого пинка. Григорий, слегка отпихнув сына, крепко взял Халеру за руку — напрасно тот вырывался, безнадежно и привычно причитая:
