И вдруг полыхнуло высокое чадное пламя. Паровоз мигом стал огненным. Закричали пацаны. Шарахнулась толпа. Отпрыгнул, бросив факел, горящий мужик. Дядя Гриша сбил его с ног, стал катать по земле. Кто-то набросил на него свое пальто. Светло стало, как днем. Воняло горелой краской.
— Ой, ты! — восхищенно бормотал Витька, не отрывая глаз от полыхающего паровоза.
Мужик-поджигатель встал, поднял затоптанный факел, оглянулся на людей, в оцепенении бормоча:
— Братцы, чего же будет, а, братцы?
Затихла толпа, снова помаленьку подходя к паровозу, который погас и будто растворился в дымных утренних сумерках. В воздухе горько, чадно. Мужик с факелом бродил, воняя опаленным ватником, тихонько матерился и всхлипывал.
— Ладно тебе, — сказал ему Григорий. — Главное — живой.
— Если б не ты, парень, — повторял мужик слезно, — если б не ты!.. Я б теперь. Если б не ты…
Шелковая рубаха дядьки в саже, лоб испачкан, светлые брюки уже не праздничные, штанина разодрана. Вставало солнце, и страшным призраком вырисовывался горелый паровоз.
— Братцы, чего ж теперь будет? — затянул опять факельщик.
— Сажать таких! — раздался разъяренный голос деда Андрея. — Черт шелудивый со своим факелом! Башку оторвать! Весь народ старался напряженно, а он!.. Сажать!
— И сяду, что ж, — обреченно сказал мужик с ненужным факелом, который все еще держал в руке. — Простите, товарищи.
Сел он или нет — не знаю. А Льва Абрамыча забрали. В тот же день, вечером. Крытая машина приехала прямо во двор, в ворота. Дора Львовна зажимала рот кулаком. Глаза у нее были огромные, черные, какие-то огненные.
— Не толкайте меня, пожалуйста, я сам, — покорно повторял Лев Абрамыч, идя к машине.
Его и не толкали. Двое в штатском стояли поодаль, смотрели устало.
— Постой, — говорил им справедливый мой дед, — не он же с факелом.
— Там разберутся, — ответил один из штатских, и всем стало холодно и от ледяного тона и от страшного слова «там».
Дед Андрей вдруг начал торопливо шарить в своих карманах, вытащил кисет с махоркой, сунул в руку Льву Абрамычу. Один из штатских шагнул было, но потом махнул рукой и остановился. Машина урчала незлобиво.
— Нельзя же так, — сказала баба Дуня, — человека собрать надо.
Она побежала в дом, чужая, суетливая.
— Да не спешите вы все! — сказал Григорий чертовым гостям. — Чего спешить — не война ведь.
Штатские на него поглядывали и не спешили. Переминались с ноги на ногу, пока баба Дуня не вынесла узелок с харчами.
— Пора нам, — сказал один из штатских дядьке, и тот брезгливо пожал плечом.
Машина уехала. Дора Львовна посмотрела на деда:
— Спасибо вам…Только он ведь не курит.
— Другим даст, — сказал дед, и Дора Львовна встала коленками прямо на траву и заревела, как девчонка.
Нам тоже жалко было доброго человека Абрамыча, который никогда не орал на нас с Витькой, даже тогда, когда мы высадили его стекло тряпичным мячом. Он всегда разговаривал с нами как с равными и, спрашивая, как дела, не торопился уйти, а дожидался ответа.
— Надо что-то делать, — сказал дядька и постучался в окно к соседу Федору, которого все не любили: когда-то Федор работал в органах, потом был уволен за пьянку. Поговаривали, что у него полно всякого добра, однако мы с Витькой никакого такого богатства у соседа не видели — одни самописные лебеди да клеенчатые красотки. Федор вышел босой, в синих галифе, в меру пьяный.
— Чего, тетя Дунь? — спросил он: только бабушка и могла с ним разговаривать.
Послушал, покивал и ушел молчком в свою коморку — рисовать белых лебедей.
— Выпустят, — неуверенно сказал дед Андрей, — по всему видно, что выпустят.
А праздник все-таки был. И трубы гремели, и ленточку резали, и речи, ветром задуваемые, кричали прямо с покрашенного заново паровоза. «Мы с вами поработали! — распинались какие-то тузы. — Мы потрудились!» И Партизанка с гордостью оглядывалась: вот я какая, чего сумела. Скромно, позади всех, стоял дядя Гриша, не хлопал, гордился молча. Какой-то человек в нафталине бормотал:
— Мы — рабочий народ, мы горы своротим, ежели…
— Мужик! — узнал Витька того, с факелом. — Ты не в тюрьме?
— Я завсегда! — шумел факельщик, убегая от братца. — Я, что ли, краску подсунул? Я так прямо и написал.
— Сволочь, — качнулся дядя Гриша, и мужик, уже издали, отбрехивался:
— А мне что, я человек маленький!
— Жрать — так все большие, — сказал Витькин отец, и мой братец посмотрел на него с уважением.
