«Петушок» во дворе
Родной ли воздух нашей улицы помогает, материнская ли забота или всякие медицинские действа, вроде поддуваний да вливаний, только будто бы повеселел мой дядька, будто бы порозовел. Все дни — с нами, хоть и ворчит: чего прилипли, держитесь подальше. А подальше от дядьки никак нельзя: с ним жизнь пошла по-новому. Он с нами и в «клуб бродячих ребят», и на речку. В «кабаре» шагает под ручку с бабушкой, мы с Витькой — по бокам. У кассы шпана расступается: «Привет, дядя Гриш!» Слепой Леха неведомо как распознает дядьку в шуме.
— Гришка, только для тебя! — И аккордеон растягивает лихо, и поет пропитым голосом: — Эх, помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела!
Бабушка, в новом платочке, сидит рядом с сыном, гордится.
И на речке он в центре внимания, хоть вокруг полно битых, обожженных и покалеченных парней, которые не устают рассказывать о своих геройствах на фронтах. А дядька ляжет на живот, подсыплет под грудь горячего москворецкого песочка и лежит, щурится на круглые коленки Клавки-буфетчицы: ее одну и допускают в мужскую компанию — добрая она, Клавка, таскает парням выпивку и закуску, слушает со слезой и из всей компании выделяет Григория:
— Ну, Гриш, почему ты орденов не носишь?
Дядька вздыхает:
— Понимаешь, Клавдия, тело у меня хлипкое, грудь тощая — не умещаются все награды-то.
Клавка смеется, бесцеремонно укладывает голову Григория на свои коленки, ворошит его русые волосы.
— У меня грудь широкая! — неведомо на что сердится Витька. — У меня все поместится!
И поместилось-таки! Явился однажды на наш дикий пляж весь в отцовских медалях. Фронтовые парни подползли, стали без улыбок рассматривать награды, бережно их касаясь:
— Севастополь, Одесса, Сталинград… Да ты, Гришка, все направления прошел!
— На пузе прополз, — усмехнулся дядька, и слезливая Клавка, посапывая и утираясь, налила ему водки, которая, как в один голос утверждают битые фронтовые парни, только одна им и помогает от всех болезней.
И еще немалую радость принес нам мой дядька: из железного хлама, собранного по барахолкам, смастерил нам с Витькой велосипед! Дед Андрей, сосед Федор, Дора Львовна — все приходили к сараю посмотреть на чудо.
— Господи, Григорий, — удивлялась Дора, — руки у вас золотые.
— Слесарь-лекальщик! Чертежи читает! — объяснял ей дед, а мы с Витькой посмотрели на руки слесаря-лекальщика: не золотые они, скорее восковые, пальцы длинные, тонкие.
— Вам бы на пианино играть, — не отстает Дора (и гармошку-то свою забросил дядька после гибели брата Мишки).
Велосипед мы освоили мигом, Витька гонял «под рамой», так как не доставал до педалей с седла, а у меня, слава богу, ноги вытянулись, и я катался, как все взрослые люди.
— Черт длинный, — беззлобно завидовал братец.
Баба Дуня, вздыхая, уже не спрашивала сына про Катерину. Все знали: неладно у Григория с женой. Часто приходила она к моей матери — шептались, на нас Витькой оглядываясь. Когда появлялся дед, обе замирали в напряжении. А чего напрягаться? Все знают, что дети не в капусте родятся, и Стеша-подселенка — дура, раз «до такого допустила». И беда Катерины нам понятна: ребеночка она хочет, а Гриша «как неродной, все сторонится… все куда-то уезжает, а когда приезжает — сразу к вам, будто дома у него нет. И все на вашу Надюшку и на Володиных деток не налюбуется».
Что нам с Витькой до бабьих разговоров! Нам поскорей на улицу. По Партизанке шагает дядька с какими-то полумешками, перекинутыми через плечо. Загорелый, чуть «поддатый», глаза блестят.
— Привет, ребята! Как жизнь молодая? Я вот гостинцы принес!
Знаю: сахар в мешках, сало, сушеные фрукты. Дядька добывает все это в далеких южных краях, немцем не разграбленных. Разгрузившись, сидит во дворе, рассказывает, как тряслись с товарищами на вагонных крышах, как жулье пыталось их «пощупать».
— Ну? — подпрыгивал в нетерпении Витька.
— Вот тебе и «ну!» — Хмельной, веселый, с распахнутым воротом, дядька пощуривался. — Я-то сижу, а он, гад, передо мной стоит, горбатится. Чуть ногой дать…
— Дал, да? Он и покатился? — Витькины глаза готовы выскочить.
— Ой! — как бы невзначай подсаживается на край скамейки Катерина. Глаза у нее большие, темные, губы алые, красивая она все-таки женщина, недаром Серега-моряк на нее облизывается. Дядька тоже залюбовался женой, но как-то зло залюбовался.
