Радости и гадости
Серёдка пятидесятых. Десять лет как нет войны, мир на Партизанке. Пропали, укултыхали куда-то наши бедные инвалиды с переезда. Коломзавод новый тепловоз выпустил. Отец премию получил. Сестренка Надюха во второй класс перешла, круглая отличница. Меня из института выперли. Вернее, сам ушел. Родня пока не знает. Как сказать, кому открыться? Пожалуй, дядьке Володе. Он мужик спокойный, умный, понимающий, свой.
Вот лежим мы с ним на берегу коричневой и пахучей Москвы-реки, наслаждаемся природой, загораем. За нашими спинами шумит «паровозка», вопят мальчишки на речке. Генка митяевский рассказывает Витьке и Валерке, как геройски Берлин брал, как ему сам Жуков руку жал, как взахлеб любили его немки, болгарки и даже испанки.
— Эти-то откуда взялись? — приподнимается на локте Володя, и парень смущенно сует сигарету в рот.
Знает, что дядька мой такое может порассказать — волосы дыбом встанут. Но не любит Володя вспоминать о прошлом, ему бы с нынешним разобраться — с детишками, с женой, с работой. Не находит себя в мирной жизни боевой летчик. Последнее его рабочее место — завхоз в аэроклубе. Мы там с братцем побывали, видели стенд «Наши герои», на котором и Володя красуется.
Витька с Валерой побежали купаться — тощие, мосластые, длинные. Уже басистость и волосистость пробиваются, руки в ссадинах, лопатки черные — это они под пароход плавали, а их с палубы поливали и мазутом и матом, чтоб не хулиганили, не тонули, черти паршивые. Взрослые уж парни, рабочие, при зарплате. Витька — токарь на Коломзаводе, Валеру в токари не взяли, он зато в чистоте: в инструментальном цехе за ключи-отвертки отвечает. Солидные парни, покуривают в рукав, а придут на речку — дурачки малолетние. Володя, взглядывая то на них, то на свои именные часы, генералом за доблесть подаренные, лукаво говорит мне:
— Ждет тебя, Владька, большой сюрприз.
Эх, дядька мой, дядька! И тебя ждет сюрприз. С чего только начать, чтобы понял Володя, как тошно, когда за тебя всё решают, самого не спрашивая. Я человек тихий, шумных сборищ не любитель, не важный говоритель, а получается все как-то поперек. Дед Андрей велел в пионеры обязательно вступать, чтоб в первых рядах и вообще. Вступил. Тут же меня председателем совета отряда определили, хоть я никого не просил. Но спорить не стал — совестно. Две лычки на рукав нашил, речи всякие бормотал, призывал. В комсомоле отвечал за стенную печать, рисовал, стихи писал, на собраниях сидел на последних рядах, помалкивал.
В пединститут меня батя подпихивал: у парня, видишь ли, талант, дорога ему только на филфак, коль никаких других гуманитарных заведений в округе нету. Ну, поступил. А толку-то. Никакой радости. Зачем пришел, кого обманываю, кому это надо? Учусь еле-еле. Будущих учеников уже теперь опасаюсь — чего им скажу, коли говорить на людях не умею, запинаюсь, потею.
Опять в деканат вызвали, вопрос ребром поставили: об чем я только думаю, лоботряс? Сессию завалил, по танцулькам бегаю, бабник. Папочка за меня напрасно просил, умолял. Другой бы на моем месте зубами в науку вцепился, ведь с «тройками» приняли, а другого, с «пятерками», не взяли. Да я отца позорю, на знаменитого деда тень кидаю, высокое звание комсомольца топчу. Одна мне дорога — в армию, там научат Родину любить. Высказались, на меня нетерпеливо уставились: «Отвечай быстрей. Некогда тут с тобой, нам в колхоз собираться, бездельник!»
Стоял я как оглушенный. Какие там «тройки»? Была всего одна, по немецкому. Сочинение я на «пятерку» написал, историю на «четверку» сдал. И насчет отца что-то темнят ребята. Неужели батя просил, унижался?
«Родителей вызвать, и дело с концом!» — вклеился в разговор комсомольский секретарь, и все сурово закивали: вызвать, обязательно! Мне б шагнуть вперед, руку бы вскинуть и сказать тихо, но весомо: «Принимайте на мое место того, с „пятерками“, а я лучше в армию пойду!» Да неловко было отвечать занятому колхозными сборами народу, совестно стоять, смотреть в стенку, как первоклашке у доски. «Спасибо, до свидания», — пробормотал я, вышел, дверь тихонько за собой закрыл и в коридоре неожиданно такое душевное облегчение почувствовал, что, подгоняемый этим чувством, забрал свои документы. Такие вот дела, Володя.
Он выслушал сбивчивый мой рассказ и спросил только:
— А может, еще… это?..
— Не может, Володя! Сам ты на моем месте что бы сделал?
Володя посмотрел куда-то вдаль, за речку, за поле: сам он на своем месте всё, что мог, сделал и осилил.
Вылезли из реки ребята, потанцевали, еле выговаривая синими губами: «Ввво ввводичка». Посидели, рубашками обтерлись, отогрелись и наши лица помертвелые увидели.
— Кто помер-то?
Пришлось им рассказать.
— Баба Дуня плакать будет, — сердито посмотрел на меня Валерка. — А вообще-то тебе надо в армию сходить, пока войны нету, — хоть мужиком станешь. Я бы с радостью пошел, если б сам себе руку, болван, не испортил.
А Витька-чудачок свое кричит, радуется:
— Автомат привези! Пошмаляем!
