— Вот так, — вздохнула она. — Сколько их через мои руки прошло, и каждого помню. И этого мы тоже к жизни вернем. Ты вот что: потолкуй с ним по-мужски. Не боль его гробит — сам себя он губит, не верит он никому, понимаешь?
…Гусак лежал на кровати лицом к стенке. Когда в палату заходила Вера Петровна, не поворачивался. На зарядку больше на вскакивал, и докторша, постояв над ним, уходила. Жизнь между тем шла своим чередом. Из госпиталя убывали одни солдатики, прибывали новые. Скоро и я покину эту чертову палату. Время тут какое-то клейкое, тянется, липнет. Хожу с мячиком по коридору, читаю библиотечную книжку. Пробую письма домой писать, за очередной рассказ взялся. Название уже придумал: «Руки».
Однажды кто-то в коридоре произнес мою фамилию. Выхожу, запахивая халат, шлепая тапками. У стены стоит мой старшина, совсем мною забытый, словно из другого мира. Смотрит на меня, будто не знает, что сказать. Наконец осилил первые неуставные слова:
— Здравствуйте. Ну, как вы тут?
— Здравствуйте, товарищ старшина. Я тут ничего. Спасибо.
Мы сели на мягкий диванчик. Старшина вытащил из полевой сумки ведомость, велел мне расписаться в получении денежного довольствия в сумме нескольких рублей. Неловко было расписываться с торчащим пальцем. Старшина крякнул, наблюдая эту картину. Потом достал из кармана пакетик: это мой сахар, положенный некурящим. Курякам дают махорку.
— Ну, выздоравливайте.
Старшина поднялся, протянул мне правую руку, я неловко подал ему левую. Он нахмурился, но, сообразив в чем дело, осторожно пожал ее. Потоптался, спросил:
— Как палец-то? Стрелять-то можете?
— Боюсь, не смогу, — дернул меня черт за язык, и добрый посетитель мигом опять стал старшиной:
— Отставить разговорчики, солдат! Я те дам «не смогу»! Значит, так. Накануне выписки звоните, пришлем машину. «Не смогу»! Артист! Засиделся тут на гражданке в своих тапках! Чего смеешься?
— Хороший вы человек, товарищ старшина. Так хочется иногда вас по имени-отчеству назвать.
Он сперва вытаращился немного, потом мотнул головой, соображая, и вдруг выдал такое:
— Вы — меня по отчеству, а я, значит, вас? Здорово получается. Представьте: война, тревога, все бегут с оружием, казарма горит, а старшина говорит вежливо: «Прошу вас, милостивый государь Владислав Николаевич, соизволить намотать портянки как положено, обуться по форме и встать, пожалуйста, в строй». Как вам нравится?
Передохнул после такой утомительной фразы и, расправив плечи, подался к выходу, начищенные сапоги сверкали. Я проводил его до двери.
Уходя, он сказал:
— По имени-отчеству будем потом обращаться, когда шинеля скинем. До свидания!
— До побачення, Семен Гаврилович!
Он даже о порог споткнулся. Не к добру. Будет мне в школе и Семен, и Гаврилович! Но сейчас все эти тревоги и марш-броски кажутся мне такими ненужными и далекими по сравнению с настоящей жизнью, настоящей болью. Иду, сажусь рядом с Гусаком — буду уговаривать, убеждать, советовать. А он вдруг повернул ко мне сердитое лицо:
— Не гляди на меня жалостно, я не дивчина, я — мужик. Я пойду! Только дайте мне с духом собраться.
И однажды во время очередной манипуляции над моим пальцем за дверью кабинета лечебной физкультуры послышались непонятное царапанье, возня. Через минуту дверь медленно, толчками приоткрылась, и в щель протиснулась знакомая плоская фигура.
— А, Гусачок! Подожди немножко, сейчас и тобой займусь. — Голос Веры Петровны спокоен, только мне показалось, что пальцы ее слегка дрогнули. — Да как же ты дверь открыл?
— Ногой.
— Ну, посиди пока, отдохни.
Вера Петровна сгибала и разгибала мой палец без своего обычного напевного: «Больно, ничего, терпи». Опустив голову, смотрю на Вовкины ноги. Вот тапочки потоптались на месте, шагнули было к нам, остановились.
— Вера Петровна, — петушиным голосом начал Гусак, — вы уж простите меня, только ни к чему все это. Зря вы со мной возитесь, все равно я не человек!
Вера Петровна вскочила. Ох, как зло сощурились ее серые глаза! Губы стали тонкими, побелели.
— Иди ко мне! Ну? Обними меня!
Гусак пошел косолапо.
— Обними меня! — повторила женщина. — Не можешь? Как же ты девушку свою будешь обнимать?
Гусак безмолвствовал.
— Пойми, Гусачок мой дорогой, — подводя его к креслу, опять ласково заговорила Вера Петровна, — нам с тобой нужно заново родить тебя, сделать
