простирающегося на север, до самого полюса, и на юг, до Огненной Земли, омываемой водами пролива Дрейка. Одинокий светлячок в черном мире. Абсурдный. Место его не узнает его, но он все излучает свой мягкий домашний свет. И твой долг и ответственность – поддерживать этот свет сколько можешь. Чтобы не прекратил он мерцать в сердцевине студеных полей, у подножия заснеженных айсбергов. Ты обязан сохранить. Уберечь. Чтобы не залило водой и не задуло ветром. По крайней мере, пока ты здесь, пока не явится Иоэзер. И не имеет значения, кто ты и что ты, что тебе за дело до охотников за никогда не существовавшими китами, ведь именно на тебя с твоими близорукими глазами, дряблыми мускулами, обвисшими грудями, со смешным, неуклюжим телом – только на тебя возложена нынче вся ответственность.
Но в каком смысле?
Фима запустил руку в карман, пошарил в поисках таблеток от изжоги. Но вместо маленькой жестяной коробочки пальцы его извлекли серебряную сережку, короткой молнией сверкнувшую в свете, долетавшем из комнаты. И, швырнув эту сережку в самую гущу ночной тьмы, вообразил Фима, что слышит насмешливый голос Яэль:
– Твоя проблема, голубчик.
И, обратив к ночи лицо, ответил он низким, решительным голосом:
– Верно. Моя проблема. И мне ее решать.
И снова ухмыльнулся. На сей раз это была не его обычная ухмылка – несчастная, жалкая, раболепная, а в изумлении искривленные губы человека, который долгое время понапрасну искал сложный ответ на сложный вопрос, но вдруг открылось ему, что ответ необычайно прост.
С этим Фима развернулся и вошел в комнату. И увидел Яэль, погруженную в беседу с Ури Гефеном, они сидели на диване, колено касалось колена. Фиме показалось, что, заметив его, они поспешно стерли с лиц улыбки. Но ни зависти, ни ревности он не почувствовал. Напротив, тайное ликование взметнулось в нем при мысли, что он переспал с каждой из женщин, находившихся в комнате, – и с Шулой, и с Ниной, и с Яэль. Вчера – и с Аннет Тадмор. А завтра будет новый день.
И тут он увидел Дими, сидевшего на ковре: мальчик-старичок, философ, он медленно вращал большой глобус, изнутри освещаемый лампочкой, – любимый глобус Баруха. Электрический свет делал голубые океаны еще голубее, а материки и массивы суши окрашивал в золото. Мальчик выглядел сосредоточенным, отрешенным, но и отдающим себе отчет в том, что происходит. И Фима мысленно отметил – как отмечает человек, куда поставил чемодан по прибытии или где расположен электрический выключатель, – что этого мальчика он любит сильнее, чем любое живое существо. Даже больше женщин. Даже больше матери мальчика. Даже больше собственной матери.
Яэль встала, подошла к Фиме, как бы сомневаясь, надо ли пожать ему руку или только коснуться рукава. Фима не стал дожидаться, что она надумает, и крепко обнял ее, как если бы не он, а она нуждалась в утешении. Будто преподнося ей в дар свое обретенное сиротство. Яэль, прижавшись к его груди, бормотала какие-то слова, которые Фима не разобрал да и не рвался разобрать, ему просто было приятно сознавать, что, как и Давид Бен-Гурион, Яэль почти на целую голову ниже его. Хотя и он сам человек отнюдь не рослый.
Яэль высвободилась из его объятий и поспешила в кухню помочь Шуле и Теди, готовившим бутерброды для всех. Может, попросить Ури или Цви позвонить врачам и Тамар из клиники? А может, и Аннет Тадмор позвонить? Ему вдруг страстно захотелось, чтобы они все собрались здесь сейчас – все, кто имеет касательство к его новой жизни. Казалось, что нечто внутри него намеревалось, без его ведома, организовать некую церемонию. Прочесть проповедь. Донести благую весть. Провозгласить, что отныне и навсегда…
А может, он просто перепутал траур с прощальной вечеринкой? Прощание – с кем? С чем? И какая проповедь? Чему может человек, ему подобный, научить других людей? Очиститесь все вы перед приходом Третьего Состояния?
И Фима отказался от идеи созвать всеобщий сбор.
Он вдруг решил сесть не туда, где сидела Яэль, рядом с Ури, а в отцовское кресло. И с удовольствием вытянул ноги, поставив ступни на низкую скамеечку, обтянутую кожей. Расположился поудобнее на мягком сиденье, принявшем его тело, словно спроектировано было кресло для него, по его меркам. Рассеянно дважды пристукнул тростью с серебряным набалдашником. Но когда все замолчали и посмотрели на него, ожидая, что он скажет, готовые исполнить любое его желание, излить на него свою любовь и приязнь, Фима улыбнулся самой сладчайшей своей улыбкой и изумленно воскликнул:
– Что это за тишина? Продолжайте.
Цви, Нина, Ури пытались втянуть Фиму в беседу, чтобы отвлечь его, этакий легкий обмен мнениями на темы, весьма близкие его сердцу, – например, о ситуации в Иудее, Самарии и на Западном берегу Иордана, о том, как отражают ее на итальянском телевидении, о важности американских усилий в налаживании арабо-израильских переговоров. Фима на эту удочку не попался, а ненадолго задумался о Барухе, лежащем сейчас в подвальном помещении в одной из многочисленных холодильных камер, напоминающих ячейки огромного улья для ушедших в мир иной иерусалимцев. Фима попытался прочувствовать пробирающий до костей холод, темень холодильной ячейки, подобную мраку, что царит на дне северных морей, густой черноте, обступающей лагерь китобоев. Но никакой боли не испытал он в сердце своем. Никакого страха. Воистину, на сердце у него было легко, и он почти уже видел забавную сторону в этом улье с железными сотами для мертвецов. Вспомнил рассказ отца о споре израильского управляющего железными дорогами и его американского коллеги, притчу о прославленном праведнике и грабителе с большой дороги, что обменялись верхним платьем. Он все еще чувствовал,
