По следам литераторов. Кое-что за Одессу

Пример такого наведения продемонстрировал одесский бард Александр Каменный – он же когда-то сотрудник уголовного розыска Одессы Александр Эдуардович Штейман. Оснащая «Рога и копыта», Балаганов покупает пишущую машинку «Адлер» «с турецким акцентом» по выражению Бендера: в ней нет буквы «е», и приходится её заменять на «э». На машинке печатают «ПОВЭСТКУ» для вручения потенциальному свидетелю по «делу Корейко». Каменный – как и положено хорошему следователю – анализирует по пунктам:

«Турецкого акцента» в нашем обиходе нет; «э» вместо «е» используют, чтобы передать грузинский акцент.

«Адлер» по-немецки означает орёл; у города с абхазским названием Адлер недалеко от Сочи уже в те времена была дача Сталина.

Итак, орёл, проживающий в городе «Адлер» либо в его окрестностях и говорящий с грузинским акцентом – то есть конкретно Сталин – печатает «повестки». Каменный говорит даже (для убедительности): первое, что напечатали на этой пишущей машинке – «Повэстка». Но это не соответствует тексту главы 15 «Золотого телёнка». Поэтому рискнём предположить, что остроумное это исследование записывает Ильфа и Петрова в антисоветчики так же необоснованно, как мнение отца – Высоцкого.

Скажем даже больше. Идея выполнения социальных заказов при написании романов[425], аргументированно изложенная Одесским и Фельдманом, тоже не полностью отражает ход творческой работы. На наш взгляд, лучше всего сослаться на фразу из письма Пушкина: «Представьте, что учудила моя Татьяна, – взяла да и вышла замуж!» Да, был и социальный заказ, и беспрерывно меняющаяся политическая конъюнктура[426], и тысячи житейских фактов и обстоятельств. Но прежде всего был высочайший профессионализм и чувство логики повествования, ведшее авторов.

А ещё была (хоть это слово затаскано) порядочность, проявившаяся в том, что Ильф и Петров не участвовали (в отличие даже от Маяковского!) в травле Пильняка и Замятина, отказались написать очерк в сборник по итогам плаванья 36 писателей во главе с Горьким по Беломорско-Балтийскому каналу[427]. Петров, рискуя, что его смертельно больной друг не дождётся выхода «Одноэтажной Америки», отстаивал перед редакцией журнала «Знамя» авторскую версию, где оба автора, путешествовавшие по СГА как корреспонденты «Правды» (sic!), с восхищением писали о многих сторонах американской жизни. Владимир перечитал эту книгу в 2005-м – после первой поездки в СГА – и убедился: основные черты американской жизни – динамизм, деловитость, масштаб – и верно увидены, и остались без изменений.

Перечитайте «Уже написан Вертер» и – одновременно – статьи Катаева той же поры. Сравните «Тихий Дон» и выступления Шолохова на писательских съездах. Посмотрите, кто исключал Пастернака из Союза писателей, и прочитайте литературные произведения лучших из них. Как сказал бы Ипполит Матвеевич Воробьянинов «Я думаю, дихотомия – [советский-антисоветский] – здесь неуместна».

… В особняке одесских графов Толстых[428] висит зеркало венецианской работы. Если поднести свечу, то увидишь несколько отражений. Чем зеркало качественнее, тем меньше света теряется и в его толще, и при отражениях (и от амальгамы, и от лицевой поверхности стекла) – соответственно тем больше отражений пламени. Вот такое зеркало высшего качества и создали в своих главных трудах наши гениальные земляки. Подносишь свой источник света и видишь несколько причудливых отражений многослойной жизни.

Завершим же кратким пересказом самой последней совместной работы Ильфа-Петрова – повести «Тоня». Тоня с мужем едет в Вашингтон, он – новый шифровальщик посольства. Подруги завидуют Тоне, но у них яркая, хоть и трудная жизнь в СССР, а у Тони – скучное безделье в СГА. Приведём полностью последние абзацы самого-самого последнего (1937) совместного труда.

«И вдруг Костя вернулся. Он вернулся назад так скоро, что вряд ли успел дойти до канцелярии. Но нет. Он был там. И даже принёс оглушительную новость. Его срочно переводят в Москву.

– Тут я уже ничего не могу сказать! – возбуждённо кричал он.

Вот и всё. Так просто, неожиданно, а главное, быстро решилась Тонина судьба. Вовка не мог понять, откуда привалило к нему такое неслыханное счастье: мама так и не помыла его в это утро, и он весь день бродил с немытой физиономией, спотыкаясь о разложенные на полу чемоданы, таща за собой мамины платья и папины галстуки.

Через две недели поезд Париж – Негорелое вышел с польской станции Столбцы и двинулся к советской границе. На полустанке Колосово он на минуту задержался. Ещё на ходу стали соскакивать польские жандармы в щеголеватых шубках с серо-собачьими воротниками. Поезд очень медленно прошёл ещё несколько метров. Тоня с замиранием сердца стала протирать стекло и увидела во мраке зимнего вечера деревянную вышку, на которой стоял красноармеец в длинном сторожевом тулупе и шлеме. На минуту его осветили огни поезда, блеснул ствол винтовки, и вышка медленно поехала назад. Часового заваливало снегом, но он не отряхивался, неподвижный, суровый и величественный, как памятник».

Как говорится, «конец цитаты». О судьбе Кости, Тони и их маленького сына можно пофантазировать. А мы продолжим прогулку по Базарной в следующей главе.

Глава 12 Улица литераторов – часть 2

До следующей точки нашей экскурсии метров 150: в доме № 12 жил Шимон Меерович (он же Семён Маркович) Дубнов – автор фундаментальнейших трудов по еврейской истории и идеолог своеобразной концепции автономизма, отвергающей как сионизм, так и ассимиляцию. В прекрасном московском еврейском музее[429] в условном кафе конца XIX века скульптура Дубнова