По следам литераторов. Кое-что за Одессу

Одессе). Две революции и гражданская война лишают возможности таких развлечений. В 1919-м Багрицкий вступает добровольцем в Красную Армию, в мае 1920-го сочиняет стихи и работает художником (точнее – «плакатистом») в ЮгРосТА – Южном бюро Украинского отделения Российского телеграфного агентства. В отличие от Маяковского, его изобразительных работ сохранилось немного – за 1911–1934-й годы всего около 420. В ЮгРосТА – хорошая компания, нам уже знакомая: В. И. Нарбут, В. П. Катаев, Ю. К. Олеша. Потом, напомним, Олеша с Катаевым «под управлением» Нарбута поедут в столицу УССР – город Харьков, чтобы через год оказаться уже в столице СССР – Москве. Багрицкий по приглашению спасителя Катаева и Петрова Я. М. Бельского немного поработает в газете «Красный Николаев»[478], вернётся в Одессу, чтобы в 1925-м переехать в Москву. В том же году, напомним, переезжает в столицу и Семён Кирсанов; одесский период одесских писателей всесоюзного масштаба, пожалуй, закрывается.

В Москве Багрицкому суждено прожить всего 9 лет. Он выпускает четыре сборника: «Юго-Запад» (1928), «Победители» (1930), «Последняя ночь» и «Избранные стихи» (оба – 1932). Несмотря на внешность гладиатора (см. «Алмазный мой венец»: птицелов), Багрицкий страдает от астмы и умирает в 38 лет 1934–02–16.

Выучив наизусть в школе «Смерть пионерки», потом не особенно хочешь возвращаться к творчеству Багрицкого: оно кажется плакатным и агитационным, как будто автор остался в ЮгРосТА 1920-го. Но на помощь – в нашем случае – пришли барды Никитины и Берковский с прекрасными песнями «Контрабандисты» и «Птицелов». Тут – извините за тавтологию – совсем другая, так сказать, песня. Тема «контрабанды» в Одессе просто бессмертна[479]. Возможно, это «общесоюзный» термин, но для справки сообщим: в Одессе контрабанда нежно именуется «контрабас»[480]. «Птицелов» же поражает богатством стихосложения и детальным знанием описываемого ремесла.

Интересно, что популярность творчества Багрицкого после его смерти только росла. Если прижизненные сборники выходили тиражом в 5–6 тысяч экземпляров, то посмертные издания имели тираж несколько десятков тысяч, а издание «Стихотворения и поэмы» 1984-го года – 200 000 экземпляров. Просто у каждого поколения свой Багрицкий. Если в 1929-м знаменитые строки из стихотворения «ТВС[481]» (больному туберкулёзом рабкору мерещится умерший Феликс Эдмундович Дзержинский, в нескольких строках описывающий мораль «века-чекиста»):

А век поджидает на мостовой,
сосредоточен, как часовой.
Иди – и не бойся с ним рядом встать.
Твоё одиночество веку под стать.

Оглянешься – а вокруг враги;
руки протянешь – и нет друзей;
но если он скажет: «Солги», – солги,
но если он скажет: «Убей», – убей.

воспринимались как апологетика года «Великого перелома», то те, кто знал последствия торжества такого подхода, видели в этих строках концентрированную картину грядущего торжества аморальности.

Если в момент издания «Думы про Опанаса» практически все сочувствовали комиссару Когану и даже автор говорит:

Так пускай и я погибну
у Попова лога,
той же славною кончиной,
как Иосиф Коган!..[482]

то в современном прочтении больше задумываешься о том, пощадил бы комиссар Опанаса, и вообще о правомочности действий его продотряда. Настоящая классика всегда многомерна.

Багрицкий – и в этом его внутреннее сродство с Бабелем – хотел быть своим среди сильных и решительных. Отсюда и некоторое «дорисовывание» элементов биографии в Гражданскую, и попытки стихотворного одобрения всего, происходящего в конце двадцатых. Но Багрицкий – как и Бабель – оставался одесситом: жизнелюбивым и свободолюбивым. Поэтому, несмотря на тяжёлую болезнь, он не только пишет почти мистическую поэму «Последняя ночь»[483] или мрачную поэму «Февраль»[484], но и продолжает свой фламандский цикл – стихотворения, посвящённые одному из самых весёлых и неунывающих героев мировой литературы Тилю Уленшпигелю.

В интернете с сайта на сайт кочует фраза, приписываемая Бабелю: «В светлом будущем все будут состоять из одесситов, умных, верных и весёлых, похожих на Багрицкого». Вряд ли и Бабель, и Багрицкий хотели бы такого однообразия. Более точными представляются слова Льва Славина об его друге-одессите: «Багрицкий похож на свой город – Одессу, в репутации которой тоже есть оттенки легкомысленности, но которая во время войны стала городом-героем». Ну что сказать, дорогие экскурсанты? Вот такой у нас город, и такие у нас поэты.

Глава 13 Выглядывающий из вечности и неисправимый жизнелюб

Теперь мы идём – точнее, наверное, всё же едем – к дому, где жил свояк Багрицкого. Наш путь, как и обещано, на улицу Олеши. Из всех упомянутых в этой книге литераторов, в чью честь в Одессе не забыли назвать улицы, только Олеша действительно жил на улице, переименованной в его честь в 1987-м году. Для протокола: на протяжении 60 лет до этого она была (как мы упоминали) Лизогуба, а до этого Карантинной. Возможно, Олеша не удостоился бы «своей» улицы, либо – как Ильф и Петров, Чуковский, Мицкевич и т. д. – не там, где жил, но выручила особенность Карантинной улицы. Она прерывается между Бунина и Жуковского, поэтому два квартала от Карантинного спуска до Бунина назвали улицей Олеши, а двум кварталам от Жуковского до Троицкой вернули название «Карантинная». Как говорится – «всем сестрам по серьгам».

«Кстати, о сёстрах», – как сказал бы дешёвый конферансье. Багрицкий и Олеша были женаты на дочерях Густава Суока (австрийца по происхождению) – Лидии и Ольге соответственно. Подробнее об этом и о третьей сестре – Серафиме – расскажем на улице Олеши. А пока посмотрим, что мы видим по дороге к его дому, поскольку для сравнительно небольшого исторического центра Одессы путь наш неблизкий: 8 полновесных кварталов и одна половинка – почти по Феллини.