Но тут в зал со звериным ревом и воем ворвался нулевой класс лицея. Маленькие и липкие «разноцветные» ручонки – а тут были негритята, китайчата и белобрысые шведские дети – принялись выхватывать у меня бумагу и карандаши. Они успевали что-то чиркать на моих рисунках, хотя я отбивалась и на всех языках шипела: «Нельзя!» и даже «Фу!».
Бессмысленно было взывать о помощи к сопровождающим класс двум очкастым девам с выпученными глазами, похожим на мороженную камбалу и пребывающим в нирване.
Наконец раздался свисток, и класс с топотом выкатился из музея на улицу.
Я осталась совершенно одна в зале. Вокруг воцарилась мертвая тишина.
Мне даже показалось, что я оглохла. Я собрала в сумку карандаши и исчирканные рисунки, и… И тут мне стало не по себе.
Все так же сверкали ниши с рыбами. Но что-то было не так в этой неестественной тишине и полном отсутствии движения в аквариумах. Я пригляделась и увидела, что только благодаря зеркальной задней стенке очень небольшие по размеру стеклянные ящики казались бездонными. На самом деле они были узкими и тесными.
И вдруг я поняла: тоска, тяжелая тоска была в глазах рыб, особенно крупных! Мелкие рыбешки чувствовали себя лучше, но мурены, скаты, маленькая акула, уткнувшись носами в стекло, даже не шевелили плавниками, как будто были муляжами. Да они просто умирали! У меня по спине пробежал холодок, потому что показалось, что они шепчут: «Спаси нас!» А я ничем не могла им помочь! Мне стало страшно.
И я выбежала из этого отвратительного океанариума.
В ожидании мамы с Алисой я долго сидела на ступеньках музея и разглядывала мелькавшую сквозь редкие голые кусты бесконечную шипящую змею разноцветных автомобилей.
Вспомнилась песчаная отмель нашей речки Вьюн, прогретая летним солнцем. Затаившись, здесь поджидали добычу маленькие пятнистые щурята, мимо которых на огромной скорости проносились стайки краснопёрки, мгновенно, при малейшей угрозе, менявшие направление пути. Иногда мы с ребятами зачерпывали мальков в большое красное ведро, разглядывали их, а потом выпускали. А в середине лета, вечерами, завороженно смотрели, как рыба серебряными фонтанчиками выскакивает из воды.
Так здо?рово!
Рыба, наверное, тоже испытывает восторг, стремительно рассекая толщи воды. Как птицы в небе! Они и похожи – птичьи и рыбные стаи, я такое по телевизору видела.
Лучше бы они сделали чучела из этих несчастных рыб в океанариуме, чем так их мучить!
Из-за этих рыбешек я совсем расстроилась.
Понятно, почему дети «озверели» – они сразу поняли взрослую «подставу» в виде полудохлых муляжей. Это не живых головастиков в луже разглядывать или рыбок в пруду!
Тьфу!
«Торжественный» ужин
На улице похолодало: резкие порывы ветра из Нормандии долетели и до нас.
Под окном росло странное большое дерево со светло-серой корой и большими сиреневыми цветами, напоминающими горны, которые распустились на ветках без листьев.
Дерево глухо стучало голыми ветками, словно сражалось ими, как на шпагах.
Кто-то из окна верхнего этажа выпустил целую связку разноцветных воздушных шариков, и они с тихим шуршанием устремились по улице. Мы стали с Патрисом смотреть, как они летят в ночи, прорываясь сквозь ветки дерева и сияя в темноте разноцветными боками.
Большинство шариков смогли выбраться из ветвистого плена и рвануть в небо, только один, фиолетовый, зацепился за веточку ниткой и отчаянно рвался за улетевшими. Мне даже захотелось выскочить на улицу и отцепить его: он напомнил мне раненого гуся, отставшего от своей стаи.
Мокрая улица пахла иначе, чем пахнет в дождь наш город. По ней растекался пряный дух специй из маленького арабского ресторанчика на углу, куда мы ходили с мамой есть кус-кус, и сладкий запах парфюмерии.
А вот когда с Невы дует сырой ветер, то на улицах стоит острый запах воды, мокрого песка и водорослей, смешанный с пара?ми бензина.
Тут подъехала машина, и из нее вышли мама с Гастоном. Вид у них был усталый и безрадостный.
Мы с Патрисом притихли и насторожились.
Они вяло поинтересовались, как мы провели время, а потом Гастон подумал и предложил всем пойти ужинать в греческий ресторан, который был неподалеку.
