Мы весело побежали одеваться.
Ресторан располагался на втором этаже и был оформлен в деревенском стиле: длинные деревянные столы с простыми скамьями под низким потолком, выложенным задымленными дубовыми балками. В нишах стояли огромные рыжие горшки.
Здесь было много народа, все пили красное вино из кувшинов, закусывая его крупными черными и зелеными оливками и листьями салата, свернутыми как салфетки, с белым козьим сыром внутри. Было шумно: вокруг все пели и орали, стараясь перекричать друг друга.
Усатый улыбчивый грек в белом переднике подал нам с мамой картофель «фри» и салат из перцев и помидоров с хрустящей травой фиолетового базилика, весь в разноцветных колечках лука, сыр на горячих хлебцах и куриное мясо с шампиньонами.
Гастон с Патрисом заказали себе большие куски жареного мяса, которое при разрезании сочилось кровью… И в эту алую кровь они макали листья салата и обжаренный хлеб.
Фу, противно!
Мама с Гастоном сидели напротив нас и обменивались улыбками с сидящими рядом подвыпившими немцами, потными и краснощекими, которые раскачивались в такт какой-то песне.
Мы же с Патрисом пребывали в молчаливом противостоянии, потому что он все время исподтишка мешал мне есть. В какой-то момент, когда я подцепила ложечкой черную скользкую оливку, он пихнул меня локтем, и оливка, совершив головокружительный пируэт, приземлилась в тарелке у одного из немцев.
Патрис захихикал, я покраснела, немец же уставился в свою тарелку совершенно белесыми и мутными, как у тухлой рыбы, глазами и икнул. Потом он подцепил оливку вилкой, повертел ее перед носом и отправил в рот с довольным хрюканьем.
– Все немцы… – зашептал мне в ухо гадости Патрис.
Тут родственники обратили на нас внимание.
– Как вам ужин? – спросил Гастон.
И мама сразу заулыбалась.
Только я открыла рот, чтобы сказать им что-нибудь приятное, как этот гаденыш прищемил мне руку. Очень больно! Даже слезы выступили, но я пролепетала, что все здо?рово!
– Что с тобой? – строго спросила мама.
– Я поперхнулась! – И для убедительности захлопала себя по горлу.
Патрис тут же нарочно больно стукнул меня по спине. Ужин становился невыносимым!
Я живо представила, как отвешиваю Патрису хорошую оплеуху… и что в ответ на это слышу от мамы!
Тут к немцам подошел веснушчатый мальчишка лет четырнадцати, видимо сын толстого немца, потому что тот при виде его радостно замахал своей потной «клешней». Мальчишка уныло втиснулся между пьющими и тут увидел меня, еле сдерживающую слезы.
Он хмыкнул, положил на кончик носа оливку и, как в цирке, удерживал ее в течение минуты, а потом она шлепнулась опять-таки в тарелку к его папаше. Я фыркнула и стала возить вилкой по тарелке кружочки лука.
И тут я заметила, что Патрис дико разозлился… Да он ревнует! Это что-то новое!
Парень, не замечая бешенства Патриса, представился: «Йохан», и я тихо сказала: «Саша».
Патрис извертелся от ярости и решил лягнуть под столом Йохана, выполнив свою задумку очень «удачно»: он попал копытом сначала по ногам старшему немцу, а потом влепил пинок Гастону, да так, что тот выронил бокал.
Йохан же, предвидя военный маневр Патриса, успел поднять ноги.
Тогда слетевший с катушек Патрис схватил увесистый плод авокадо и швырнул его в немца, но опять просчитался, и авокадо попало в спину дядьки, сидящего в соседнем ряду. Тот развернулся к нам с львиным рыком.
Гастон выскочил из-за стола и, хотя мама пыталась удержать его, ринулся в нашу сторону, схватил Патриса за ухо и так, за ухо, вытащил из ресторана.
А мама, не разбираясь, кто виноват, сделала мне гадкое замечание и испортила все настроение!
Ужин закончился быстро, и мы с виноватыми улыбками покинули ресторан.
Я лишь успела на открытке с видами Санкт-Петербурга написать Йохану свой мейл.
Домой мы тащились в полном молчании, но странно: было волнующее ощущение, что У МЕНЯ ВЫРОСЛИ КРЫЛЬЯ.
Последние два дня пролетели быстро и без особых приключений. Мы, взяв с собой Патриса, много гуляли по городу, и он был милым и не придуривался.
