стоило бы. Все предрешено.
Согласно ряду свидетельств, Пастернак, отправляя роман за границу, сказал добровольному помощнику-иностранцу, что относительно последствий не обольщается. Пошутил: увозящий рукопись получает и «приглашение на казнь»[125].
Неизвестно, так ли все происходило. Заглавие романа В.В. Набокова – «Приглашение на казнь» – Пастернак знать мог. Шутка же характерна. Если так пошутил, значит, подразумевал, что дальнейшее – триумф или наказание – будет публичным.
Сталин некогда именовал Пастернака «небожителем», а «стратегом» назвал много лет спустя Толстой. В чем-то прав исследователь: удалось ведь опубликовать роман «Доктор Живаго» за границей, мировое признание вскоре пришло, и для автора цена победы особой роли не играла. Готов был платить и заплатил.
Гроссман «стратегом» не слыл, «небожителем» тоже. Он был аналитиком. Скорой победы не добился, но и публичная «казнь», наподобие пастернаковской, не состоялась. В ЦК партии сочли нужным избежать огласки. Соответствующий опыт имели, вот и выбрали другое решение.
Организаторы так построили интригу, что на последнем этапе публичность исключалась. Ничего вроде бы не произошло. Значит, в интересах самого Гроссмана забыть про изъятие рукописей, пользоваться сохраненными привилегиями, заботиться о семье, родственниках и т. п. Если же нет – последствия обозначены, предупреждений больше не будет.
Прагматику интриги Гроссман понимал. Описывая последнюю встречу с ним, Ямпольский отметил: «В самом конце вечера, как бы подводя итог нашим разговорам, Василий Семенович сказал:
– Меня задушили в подворотне».
Десять лет минуло с публикации статьи Ямпольского, и Липкин выпустил книгу, где сформулировал вопрос о заграничном издании. Мемуарист подчеркнул: «Теперь, когда я пишу эти записки, я думаю вот о чем. Почему Гроссману не приходило в голову предложить “Жизнь и судьбу” какому-нибудь зарубежному издательству, скажем, в какой-нибудь более либеральной, чем наша, социалистической стране? Ведь уже был пример, уже разразилась травля Пастернака, когда итальянское коммунистическое издательство опубликовало роман “Доктор Живаго”. Почему Гроссмана, по его собственному выражению, “задушили в подворотне”, почему об аресте романа не узнали читатели ни у нас, ни за рубежом?».
Отметим, что Липкин, воспроизводя горькую шутку Гроссмана, уже не ссылался на статью Ямпольского. Словно бы сам и слышал. А про гипотезы относительно заграничных изданий заявил, что ему трудно «ответить на эти вопросы.
Возможно такое объяснение: в те годы не в обычае были знакомства с иностранными корреспондентами, издателями. Во всяком случае, Гроссман никого из них не знал».
На самом деле – знал. И по вопросам издания романа «За правое дело» в послесталинскую эпоху вел даже переписку с издательствами пресловутых «социалистических стран», т. е. государств, контролируемых Советским Союзом. Документы хранятся в фонде Гроссмана в РГАЛИ[126].
А еще он не мог не знать, что в любой «социалистической стране» все контакты издательств с литераторами из Советского союза контролируют учреждения, функционально аналогичные КГБ. Соответственно, в Москве стало бы известно о несанкционированной попытке напечататься за рубежом. Последствия были вполне предсказуемы.
Липкин как профессиональный литератор об этом тоже знал. Не мог не понимать: сказанное про возможность издания в «более либеральной, чем наша, социалистической стране» будет осведомленными современниками восприниматься как свидетельство наивности.
Зато мемуарист, словно бы невзначай, сформулировал вывод: Гроссман не был знаком с издателями и журналистами даже «социалистических стран», а про остальные тогда рассуждать не приходится. И получилось, что случай с Пастернаком тут ни при чем, ведь мировой знаменитости контакты с иностранцами разрешались.
Приводя цитированное выше объяснение, Липкин словно бы не понимал, зачем понадобилась конфискация рукописей. Как будно не догадался, что это – устрашение.
Стоит подчеркнуть еще раз: не только Гроссман, но и все его родственники стали заложниками, ответственными за иностранную публикацию романа. Вот почему и нет сведений о попытках автора найти заграничных издателей. Не пытался.
Допустим, Липкин и на самом деле не понимал, в силу каких причин Гроссман стал заложником. Но примечательно, что мемуары, опубликованные в 1986 году, не содержат ответа на другой вопрос – почему журнальная публикация романа «Жизнь и судьба» за границей лишь тогда началась, когда минуло более десяти лет после смерти Гроссмана.
В 1989 году Липкин, как сказано выше, опубликовал за границей статью, дополнявшую мемуары. Но и там отмечено только, что ему Гроссман сообщил о своем последнем желании – издать роман «хотя бы за рубежом».
По словам Липкина, он, пусть не сразу, просьбу выполнил. И подчеркнул: возможно, читатель уже «обратил внимание на такие строки моей книги: “Было бы лучше, если бы люди, каким-то образом сохранившие роман, нашли в себе смелость позаботиться о рукописи раньше”.
Это был упрек самому себе».
Значит, Липкин себя упрекнул. Но все-таки не объяснил, почему же он решил заняться публикацией романа лишь «в конце 1974
