Увы, как мир относится к нам, так и мы относимся к миру. В результате, перечислив всех, кого Генка ненавидел, и «устав от перечисления, можно сказать, что Генка ненавидел почти весь мир»[218], делая исключение только для братьев, Еськи и Вальки. Однако Еська смертельно болен, а Валька – умственно отсталый. Любовь, забота о ком – то, ответственность за кого – то другого… Мы привычно ассоциируем братскую любовь и заботу с «хорошими» детками, а тут получается, что эта самая забота сидит в сердце, на вид давно очерствевшем и озлобившемся. За эту любовь Генка и получает свое чудо – возможность исцеления младшего брата. Обеспечивают чудо неизвестно откуда взявшиеся пришельцы, брат и сестра Уи и Аи. Они попадают на Землю из – за неисправности космического аппарата, но, впрочем, и у них тоже нет родителей.
В этих двух романах Мурашова обращается к жанру магического реализма. Снова напомню определение магического реализма: «Естественное и сверхъестественное, объяснимое и чудесное сосуществуют рядом друг с другом». Еще точнее эту мысль выразила известная современная писательница Ольга Славникова: «Когда Ремедиос Прекрасная возносится на небо на простынях, которые она развешивает для просушки, это и есть самая суть магического реализма»[219]. Итак, соединение несоединимого. Именно это и делает Мурашова в своих романах для подростков, соединяя вместе школьников из хороших семей и малолетних преступников, суровую постперестроечную действительность и таинственных пришельцев из космоса. В другом романе мрачная реальность класса для трудных подростков соединена с волшебным миром, царством целительной фантазии.
Зачем, собственно говоря, Мурашовой понадобился магический реализм? Дело в том, что темы ее книг настолько трудные, что в рамках критического реализма о них почти невозможно писать. «Чудесное» тут совершенно необходимо, потому что, если оставаться в рамках обыденного, роман на подобные темы для детской или даже подростковой аудитории совершенно невозможен. Как в волшебной сказке, необходимость «вторичного мира» для решения проблем основного, реального мира приводит к введению магических элементов в относительно реалистический нарратив. Понятие вторичного мира было предложено Толкином для объяснения двух параллельно существующих в романе нарративов. Салминен поясняет мысль Толкина: «Под вторичным миром я понимаю литературный хронотоп, который в каком – то виде проявляет себя в тексте и отличается от первичного мира текста. Первичный мир – это тот мир в тексте, который может быть определен как основной хронотоп»[220].
В реалистической форме темы жизни, болезни и смерти совсем не просто «переварить»; ничего хорошего современным сиротам обыденное не сулит. Поэтому возникает иной, магический пласт повествования. «Одной из уникальных черт магического реализма является уверенность в том, что читатель вслед за рассказчиком сможет воспринять и реалистическую, и магическую перспективы реальности на одном и том же уровне»[221]. Элементы магического реализма позволяют писательнице не только заглянуть гораздо глубже в детские и взрослые души, но и «обеспечить» необходимое чудо – возможность исцеления Еськи и спасения Стеши. Оба чуда происходят в мире, «может, параллельном… а может, и перпендикулярном»[222], но их результаты видны и в обычной реальности.
Глава 17
Детский дом вчера и сегодня
В каком – то смысле детский дом – это тоже иной мир. Конечно, детский дом в сегодняшней Москве вряд ли стоит сравнивать с работным домом времен Оливера Твиста, да еще в Англии, или с приютом Джона Грайера в Америке. Мне, однако, хочется сравнить сегодняшний детский дом со знаменитым зоопарком в Сан – Диего на юге Калифорнии. В этом зоопарке есть белый медведь, которого спасли, когда он был маленьким медвежонком. Маму – медведицу убили браконьеры, и медвежонок непременно бы погиб, если бы его не забрали в зоопарк. Зверя поселили в более или менее просторной вольере, но медведю там очень неуютно. Дело в том, что в Сан – Диего довольно – таки жарко, это вам не Арктика. Возникает вопрос: если уж мы взялись помогать, так почему бы не построить закрытую, с холодным воздухом вольеру?
Тот же вопрос возникает, когда читаешь современные описания даже самых лучших детских домов. Вроде и неплохо, но… Как пишет в письме благотворителю (а по – нынешнему, спонсору) Джуди Эббот, героиня уже упомянутой ранее книги «Длинноногий дядюшка»: «Цель приюта – превратить девяносто семь сирот в девяносто семь близнецов (что Вы, несомненно, знаете и сердечно одобряете)»[223].
Ее подруга Салли (которую я уже несколько раз цитировала, поскольку «Милый недруг» – это программное произведение, посвященное устройству идеального детского дома) описывает, конечно, ситуацию Америки начала двадцатого века. Однако невероятно похоже на Россию начала века двадцать первого: «Сиротки – это общий термин, многие из наших детей совсем и не сироты. У большинства есть один упорный и надоедливый родитель (или родительница), не желающий отказаться от своих прав, так что я не могу отдать их на усыновление. Но остальным жилось бы гораздо лучше в любящих приемных семьях, чем в самом образцовом заведении, какое я могла бы создать»[224].
Понятно, что если даже не рассматривать самые тяжелые случаи, когда литературное произведение полностью основано на собственном (горчайшем) опыте автора, романы о детских домах – чтение нелегкое. А уж когда основано… Примером такой литературы является автобиография Рубена Гальего «Белое на черном» (2002). Гальего остался сиротой при живых родителях и попал в страшную систему советских детских домов и интернатов для инвалидов. Несмотря на невероятные трудности, ему удалось выжить, стать писателем и даже найти свою мать. Книга для детей не предназначалась, но интересно, что ее автор уже сам стал героем детской книги[225], и в этой книге дети с тяжелыми травмами и ампутациями, лежащие в больнице, находят поддержку и утешение в автобиографии Гальего.
