Еще один, тоже не детский автор, пишущий о своем детстве, это Александр Гезалов. «Соленое детство» (2002), в сущности, книга воспоминаний, которые читать жутко. Чего стоит только один такой штрих: «Собирались снимать кино о прошлом веке. Мы, практически все, подходили на роли детей бедняков. Режиссер так и говорил. И еще он говорил: “С глазами у детей все нормально, будем снимать”»[226]. О современном подростке и для современного подростка написан роман Альберта Лиханова «Никто» (2000). Ужасны судьбы сирот, собранных в интернате, ужасно их прошлое, ужасно и будущее. Хоть они и «государственные дети», как зовет их «тетка из комиссии», но на самом деле государству до этих детей дела нет, как и им до государства. По словам специалиста по детской литературе Ирины Арзамасцевой, «писатель прав: ребенок, подросток в упор не видит государства, не рассчитывает на него»[227].
В статье, опубликованной в 1995 году, исследователь детской литературы Мария Николаева писала: «Русские сироты, уличные мальчишки, жертвы войн, наркоманы и беременные девочки – подростки еще не обрели своего голоса в литературе для юношества»[228]. Как мы видим, буквально за считанные годы эта ситуация коренным образом изменилась.
Стоит подробнее остановиться на самом необычном произведении последних лет о детском доме. Его адресаты – и взрослые, и подростки. Это большой, во всех смыслах этого слова, трехтомный роман Мариам Петросян «Дом, в котором…» (2009)[229]. В этом Доме собраны те, кому ужасно трудно: дети, как пишут в историях болезни, «с нарушениями опорно – двигательной системы». Не все, кто живет в этом доме, сироты, но можно смело сказать, что ни у кого из этих детей нет семьи. Роман сразу же вызвал множество реакций и попыток символического истолкования. М.А. Черняк, например, считает, что «лишь постепенно становится понятным, что мир Дома – это развернутая метафора детства, расставание с которым неизбежно»[230]. Ольга Лебедушкина сравнивает Дом с Хогвартсом Гарри Поттера, тем местом, где находит себе приют и семью «главный ребенок – подросток – сирота – помеченный увечьем (шрамом на лбу)», и отмечает, что «герой – ребенок и герой – подросток за минувшее десятилетие стал одним из главных в современной прозе»[231]. Кроме символического прочтения, которое, безусловно, прямо вытекает из этого весьма сложного и многопланового текста романа, главное в нем – образы конкретных детей, страдающих и просто живущих.
Невозможно и не нужно пересказывать сюжет книги. У нее, в общем, нет явного сюжета – тут дело не в действии, а людях, подростках, населяющих Дом, их раненых душах и будто «склеенных из кусочков» телах. Каждый из обитателей Дома – отдельная история, каждый, наверное, заслуживает отдельной книги, каждый заперт в Доме и в собственном страдающем, изувеченном теле. А там, где – то вовне, – другая жизнь, именуемая Наружностью, та, у которой «неуловимый запах материнского тепла, утреннего какао, школьных завтраков, а может, даже собаки или велосипеда»[232], равно притягательная и страшная.
Мы так и не знаем имен большинства героев книги, только прозвища – Курильщик, Лорд, Лэри, Стервятник, а то и Смерть. Прозвище дается новичку «крестным» и прилипает намертво. Подрастаешь, и у тебя появляется новое. Так беспечный и беззаботный Кузнечик вдруг становится загадочным, все и всех понимающим Сфинксом, а Смерть превращается в Рыжего, наводящего на всех ужас вожака Крыс. Только Слепой навсегда остается Слепым.
В доме живут Стаями, у каждой свой вожак, своя спальня и своя жизнь, а вместе получается Дом, вернее, улей, как говорит один из обитателей. «Стаи заменяют обитателям Дома семьи, которых они лишены. Для героев очевидно, что только в стае можно выжить. О прежней жизни и родителях никто из них и не вспоминает, так как только в Доме у ребят появляется настоящая семья, они чувствуют родственную связь не только друг с другом, но и с самими стенами дома»[233]. Но даже эти семьи существуют только до окончания школы, дальше – выпуск, новая жизнь, которая воспринимается скорее как смерть, чем как жизнь. Всякий уход вовне воспринимается как умирание. «Знаете, как здесь говорят о тех, кто ушел из Дома? Как о покойниках»[234], – замечает один из учеников. В этой другой жизни, за пределами Дома, они никому не нужны, и они, увы, прекрасно это понимают.
Глава 18
Новые мамы и папы
– Себя не узнаешь? – улыбнулся Фрэнк.
– Это прямо как Золушка, когда она превратилась в прекрасную принцессу, – покачал головой Дик.
Даже если в детский дом попадают вполне здоровые дети, читать об этом весьма нелегко. Однако во многих книгах детский дом оказывается лишь переходным периодом, в конце концов дети попадают в семью к приемным родителям.
К девятнадцатому веку в Европе возникло понимание того, что помощь сиротам – это проблема, которой должны заниматься общественные институты, а не отдельные люди. К концу века появились и постепенно стали улучшаться (в весьма относительном смысле этого слова) сиротские дома и приюты. В начале двадцатого века (по большей части в Западной Европе и в США) стало понятно, что детский дом совсем не лучшее решение вопроса. Возникло движение разукрупнения детских домов, появились так называемые фостерные (приемные) семьи, то есть маленькие семейные детские дома[235], постепенно возросло количество усыновлений, появилась система патроната, к середине века вошли в практику международные усыновления. Приемные дети, часто даже отличающиеся от родителей по цвету кожи, перестали казаться чем – то из ряда вон выходящим. Как говорит еврейская пословица: «Воспитывающий чужого ребенка – все равно что родитель его»[236].
